Летняя компания 1994 года   ::   Бальмина Рита

Все вокруг рычало, лаяло, кудахтало, ухало и скрипело челюстями.

Аркадий пускал кольца за столиком у двери и первым заметил Ритку:

– Эко тебя, мать! Ползи-ка сюда. Что-то ты совсем плоха стала. Я раньше за тобой не замечал…

Она, с трудом сбрасывая чешуйчатую кожу, отдала ему пачку распечатанных на принтере листков, которые он стал читать по диагонали.

– Не стоит это все столь подробного описания, – дочитав до середины ехидно сказал популярный журналист – Подумай сама, ну кому это интересно? В твоем тексте дурацкая история про психопатку-Нинку, мудаковатого Зива и маньяка-Карабчиевского, про всю эту ублюдочную кафешную шушеру, – занимает чересчур много места и выглядит грязной сплетней. Мыльная оперетка для домохозяек с филологическим уклоном.

И очень противно, что ты всех называешь подлинными именами. Мы же не передохли сто лет назад. Не этично.

– А Пушкин утверждал, что поэзия выше этики – самой гнусной из своих интонаций возразила Ритка.

– Так то ж, поэзия – ядовито показал зубы ведущий журналист газеты "Время", а это – "плохая проза, хуже не бывает".

Нинон вернулась к Феликсу после того, как Зив унюхал, волоча свои лохматые длинные уши по шенкинскому асфальту, запах ее течки, совмещенный с вонью омерзительной кошачьей поллюции. Он запил.

Крепко. На работу ходить перестал. Усатый прилетел к нему, чтобы вытащить его из запоя.

– А где карликовая пантера? Почему на меня никто не охотится? – весело спросил он из форточки.

– О-о-о-й… Сам не знаю… о-о-й… – длинное тело Зива лежало по диагонали его кровати с мокрым полотенцем на голове и стонало, – он и раньше уходил, но в этот, о-о-й, раз… Я даже не знаю, о-о-й, сколько дней прошло. Какое сегодня число-о-о-о-й?..

– Четное.

– А день? О-о-о-й…

– Уже вечер.

Утром они вышли на работу вместе. Причем Усатый тоже постанывал.

На одном из пятачков участка который уже дважды обошли, Усатый обнаружил в груде мусора черное кошачье руно, подсохшее на солнцепеке. Медленно, пошатываясь, подошел Зив и сразу узнал: это был Бэзэк.

Несчастья сыпались на Зива даже чаще, чем обычно. Однажды он уснул на лавочке в районе старой Таханы8 и у него сперли сумку с распечатанными на принтере стихами за последние полгода, а заодно и все документы, в том числе и свидетельство о том, что он водитель автобуса, высшего разряда, которое он в Израиле не успел подтвердить. Это навсегда оставляло его лицом без профессии. На следующий день полетел компьютер. Стихи были только на жестком диске, а не на дискетах, восстановить все тексты по памяти было непосильной задачей. Ритка удивлялась, что ее и в этих несчастьях не обвинили. Она была так обижена на Зива, что по-настоящему пожалела только Бэзэка.

Впрочем, и ее полоса неудач затянулась. Все сильнее от многочасовой работы молотком болела рука. Началось острое воспаление связок, которое очень быстро стало хроническим. Работу пришлось оставить, уйти на инвалидность, с вытекающим из этого резким снижением экономической стабильности. Правда мозоли нехотя стали покидать насиженные места. На последнем заседании писательского клуба, во время обсуждения ее новой рукописи, коллеги, не просто критиковали – злобствовали. Особенно земляки. Похоже, они и вправду, как считал Хаенко, завидовали ее успехам. И Паша, и Петя, и супруги

Гойхманы – с криками и одесской жестикуляцией обвиняли Бальмину в конъюнктурщине, пошлости и полном отсутствии профессионализма. После пламенной обвинительной речи Межурицкого, Ритка выбрасывая из пасти раздвоенный язык, проползла по длинному столу в зале заседаний Союза писателей, где раз в месяц проводились клубные семинары, и больно толкнув Петра в грудь, выползла на улицу.

Совершенно неожиданно закрылось кафе.