Тетя Жанна   ::   Сименон Жорж

В гостиничной суете и толкотне ей позабыли доставить чемодан, но она не стала требовать этого, а сама затащила его на третий этаж, довольная тем, что ей удалось добраться так незаметно. Даже Ольга, горничная, судя по всему, не знала о том, что она уже поднялась в номер, потому что не пришла предложить свои услуги.

Семнадцатый номер окнами выходил во двор, где старые конюшни были переделаны в гаражи. Воздух синел и сгущался подобно дыму. Почему бы сразу же не лечь в постель? Две-три таблетки снотворного помогли бы ей уснуть.

По привычке она распаковала чемодан и разложила его содержимое в стенном шкафу и комоде. Потом сполоснула лицо и, не зажигая лампу, уселась на единственное жесткое и узкое кресло синего цвета, которое своим видом наводило на мысль о распродажах в крупных магазинах.

Прошло некоторое время, и незаметно опустилась ночь; едва уловимо нарастал шум, становясь все более отчетливым и различимым, — прежде всего, конечно, доносившийся через открытые окна гул обеденного зала, где начали подавать ужин; гул с террасы, где люди в вечерней прохладе продолжали выпивать; хлопали двери; какая-то нетерпеливая мать укладывала ребенка в постель и крикливым голосом угрожала ему всякими небесными карами, если он тотчас же не уснет. Потом, несмотря на шум от проезжавших машин и гудки клаксонов, Жанна различила более тонкий, почти мелодичный звук реки, нечто вроде дружеского оклика, раздающегося от того места, где поток воды рассекается устоями моста.

— Я устала! — произнесла она громко.

Ее собственный голос словно составил ей компанию. Она повторила почти умиленно:

— Боже! Как я устала!

Смертельно устала. Устала до такой степени, что была готова усесться у любого порога — где-нибудь на улице, на платформе вокзала — и предоставить событиям идти своим чередом.

Она была толстой. Она ощущала себя чудовищно толстой, ей приходилось таскать, передвигать всю эту рыхлую плоть, вызывавшую у нее отвращение; она не признавала в этой плоти себя.

Толстый бочонок!

Нет! Только не это! Она не должна больше думать об этом, иначе у нее пропадет вся решимость.

Ночь волнами проникала в окно, вызывая у нее страх, но сил, чтобы встать и повернуть выключатель, не было; она продолжала сидеть, охваченная душевной болью, и убаюкивала эту свою боль, подобно тому как пытаются перехитрить ноющий зуб. Она была сама себе противна не только из-за двух стаканчиков, выпитых в Пуатье. Она испытывала стыд от своего пребывания здесь; оттого что вернулась сюда — в ожидании чего? С надеждой на что?

Боль внутри не проходила, и она сжала левую грудь рукой, почувствовав от этого разливающееся тепло и покой; в конце концов ее охватило ощущение чуть ли не неги; капли влаги скопились под ее закрытыми веками, в то время как она, с непроизвольной гримасой человека, собирающегося заплакать, повторяла уже другим голосом:

— Как же все-таки я устала!

Она так и уснула в кресле, без снотворного, и когда внезапно проснулась, шум отеля уже почти сошел на нет. Она включила свет и в резком свете лампы посмотрела на свои часы.

Было десять минут десятого. Ей захотелось есть, да так сильно, что она колеблющейся, словно виноватой походкой спустилась вниз и проскользнула в обеденный зал; половина ламп там было уже погашено, и две женщины расставляли столы для завтрашнего утра.

Она по привычке шла бесшумно, потому что, несмотря на свою полноту, сохранила легкую походку, а еще потому, что испытывала смущение. Она подошла к одной из официанток в черном платье и белом переднике; та повернулась, удивленная ее появлением, уставилась на нее и через мгновение воскликнула:

— Жанна!

И добавила, словно желая получше убедиться:

— Жанна Мартино!

Они смотрели друг на друга так, словно желали спрятаться; так же они смотрели в монастырской школе, остерегаясь неожиданного появления наставницы.