Макс   ::   Миллер Генри

Макс смеётся со мной на свой грустный лад.

- Можете себе представить меня туристом! - и он ещё раз подкашливает смешком.

Но, разумеется, это не всё. В Базеле власти, по-видимому, ссадили его с поезда, дабы не дать ему возможности пересечь границу.

- Я спрашиваю их - в чём дело? Скажите, пожалуйста, разве я не такой, как все?

Я забыл упомянуть, что всю жизнь Макс воюет, чтобы быть таким, как все. Как бы то ни было, его стаскивают с поезда и оставляют в Базеле. Что ему делать? Он бредёт по главной улице, выглядывая дружелюбное американское, хотя бы английское лицо, и вдруг видит надпись: "Еврейский постоялый двор". Он входит туда со своим маленьким саквояжем, заказывает чашку кофе и изливает все свои горести. "Не беспокойтесь, всё можно устроить, - говорят ему. - Эти мелочи не стоят того, чтобы тратить на них здоровье".

- Ну, как бы то ни было, вы опять в Париже, - говорю я, пытаясь ускользнуть.

- Ну и что с того? - вопрошает Макс. - Если они записали меня "туристом", как мне зарабатывать на жизнь? Нет, ну скажите мне, Миллер, вот в таком костюме могу я выжать из кого-нибудь копейку? Я конченый человек. Это смешно, посмотрите, как я выгляжу!

Я оглядываю его с головы до ног. Действительно, у него вид благополучного господина. Эдакий ослабевший после болезни состоятельный господин, у которого только-только хватило сил выйти подышать свежим воздухом, но не хватило сил побриться. А шляпа! Чудовищно дорогая, подбитая шёлком, из тех, что весят тонну! Шляпа придаёт Максу уже не просто благополучный, но старомодный вид. И щетина на лице! Ещё несколько дней, и Макс вполне сможет сойти за одно из грустных, добродетельных, глядящих в никуда привидений, что наполняли гетто Праги и Будапешта. Святой человек. Поля шляпы загнуты вверх так твёрдо, так этически! Пурим и святые люди, чуть поддавшие хорошего вина. Грустные еврейские лица, мягко обрамлённые бородами. И поверх всего шляпа Джо-из-Уэльса! Свечки зажжены, рабби бормочет, святое песнопение из зала, и везде шляпы, шляпы с вывернутыми наверх полями, как будто смеющиеся над горем и печалью их владельцев.

- Как бы то ни было, вы вернулись, - повторяю я. Мы пожимаем руки, но он не отпускает мою. Он снова в Базеле, на еврейском постоялом дворе, и ему объясняют, как пересечь границу. Пограничники везде и вокруг, и он не знает, как это получается, что они с провожатыми минуют определённое дерево и никто не замечает, и, значит, можно как ни в чём не бывало продолжать путь, и он так и делает.

- И вот, - говорит Макс, - я опять в Париже. Вшивый город. В Вене по крайней мере я находился среди приличных людей. В очереди за хлебом по крайней мере я стоял вместе с профессорами и студентами, а здесь с кем мне приходится иметь дело? С подонками, да ещё такими грязными, что сразу набираешься от них вшей!

- Да, Макс, такова жизнь, ничего не поделаешь, - я снова трясу его руку.

- Вы знаете, Миллер, иногда мне кажется, что я схожу с ума. Вы знаете, я полностью потерял сон. В шесть утра я уже совершенно проснулся и лежу и думаю, что мне делать. Как только светлеет, я уже не могу находиться в комнате. Я уже должен спуститься на улицу, и даже если я голодный, всё равно я должен идти по улице и видеть людей. Я совершенно больше не могу оставаться один! Миллер, вы видите, что со мной происходит? Я хотел послать вам из Вены открытку, чтобы вы только знали, что я вас не забыл, но не мог вспомнить адрес. Скажите, как в Нью-Йорке? Лучше, чем здесь, я надеюсь? Нет? Там тоже кризис? А! Везде кризис! Человеку некуда деваться! Вам не дают заработать на кусок хлеба и вам не дают кусок хлеба! Как можно иметь дело с такими сволочами? Миллер, иногда на меня нападает такой страх...

- Макс, послушайте, я должен идти. Не волнуйтесь, всё будет нормально. Вы, скажем, не покончите с собой...