Маленький Архимед   ::   Хаксли Олдос Леонард

Чтобы проверить, верно ли у него получается, он то в дело вскидывал свои ярко-синие глаза на старшего мальчика. Но не проходило и минуты, как терпение Робина иссякало: задумчивость не была его стихией. — Гвидо, — повторял он снова и уже громче: — Гвидо! Затем брал мальчика за руку и старался сдвинуть с места. Порой Гвидо пробуждался от дум и возобновлял прерванную игру. Но иногда он не обращал на Робина никакого внимания. Опечаленный и растерянный, Робин вынужден был уйти и играть один. А Гвидо оставался стоять или сидеть неподвижно, и глаза его, исполненные мысли и какого-то глубокого покоя, были прекрасны. Это были большие, широко расставленные глаза, и — что удивительно для черноволосого итальянского мальчика — серо-голубые, светлые и лучистые. И вовсе не всегда серьезные и спокойные, как в минуты задумчивости. Во время игры, когда он громко болтал и смеялся, глаза его загорались и по этим ясным, светлым озерам мысли словно пробегала искристая солнечная рябь. У него был великолепный, высокий лоб, выпуклый, как розовый лепесток. Нос был прямой, подбородок маленький и острый, концы губ грустно опущены.

У меня сохранилась фотография детей, сидящих рядом на перилах террасы. Гвидо повернулся лицом к камере, но смотрит немного в сторону и вниз, руки его скрещены на коленях, и вся поза выражает печальную задумчивость. Он здесь в том самом состоянии отрешенности, внезапной и глубокой, которая настигала его даже в разгар игры… Рядом с ним — маленький Робин: он сидит, полуотвернувшись от камеры, но по ямочке на щеке видно, что он смеется, одна ручонка поднята вверх, другой он цепляется за рукав Гвидо и, видно, тянет его играть. Мигнувший зрачок фотоаппарата запечатлел его болтающиеся ножки в ту самую секунду, когда он нетерпеливо поджал их, — вот-вот спрыгнет с парапета и побежит в сад, играть в прятки. На маленьком этом фото запечатлены главные черты обоих ребятишек.

— Если бы Робин не был Робином, — говорила Элизабет, — я бы, пожалуй, хотела, чтобы он был Гвидо.

И я соглашался с ней, хотя ребенок тогда еще не очень интересовал меня. Гвидо просто казался одним из самых симпатичных мальчуганов из всех, кого я знал.

В своем восхищении им мы были не одиноки. Синьора Бонди, являясь к нам с дружескими визитами между стычками, не уставала о нем говорить.

— Прелестное, прелестное дитя! — с жаром восклицала она. — Какая обида, что он живет в крестьянской семье, где его и одеть-то прилично не умеют. Будь он мой, я б наряжала его в черный бархат или водила в белых коротких штанишках и в белой шелковой рубашечке с красными полосками на воротничке и на манжетах! Или еще лучше — хорошенький матросский костюмчик. А зимой — меховая курточка, беличья шапка и, может быть, даже русские сапожки… — Воображение ее работало неудержимо. — А волосы я бы ему отпустила до плеч, как у пажа, с подвитыми концами. И на лбу — челка. Все бы оборачивались и глаз с нас не спускали, когда б я вела бы его по Виа Тарнабуони.

Мне хотелось сказать ей: «Вам не ребенок нужен, а заводная кукла или дрессированная обезьянка». Но я ничего не говорил отчасти потому, что не знал, как по-итальянски заводная кукла, а по правде — просто не рисковал, боясь, как бы арендная плата не подскочила еще на 15 процентов.

— Ах, если бы у меня был такой мальчуган! — Она вздохнула и стыдливо потупилась. — Я обожаю детей. И иногда подумываю, не взять ли мне приемыша… если, конечно, позволит муж.

Я вспомнил бедного старого джентльмена, тащившегося на поводке у огромной белой собаки, и внутренне усмехнулся.

— Но я совсем не уверена, позволит ли он, — продолжала она, — совсем не уверена.

Синьора Бонди вдруг замолчала, словно ей в голову пришла какая-то новая мысль.