Мандарин   ::   Этерман Александр

- Разумеется, - сказал он Жозефу, - как у Руссо - согласились бы вы убить движением мизинца старого китайского мандарина, обремененного всеми мыслимыми болезнями и пороками, для которого каждая минута жизни - мучение, все это - даже без того, чтобы хоть раз его увидеть, и с тем, чтобы унаследовать его состояние в десять миллионов? Кстати, что это - "Исповедь", "Эмиль" или "Новая Элоиза"? Он, ясное дело, не прикасался к Руссо с лицейских времен. Жозеф, хотя и не признался тоже, но, может быть, у него была хорошая память. На столике сверкали голубые стеклянные бокалы, тонкие, на длинных ножках, на две трети наполненные вином и отливавшие льдом. Наверное, они обменивались улыбками. Он сам ответил.

- После того, что ты сказал, собственно, не ты, Жан-Жак, вернее, имел в виду, - нет, тысячу раз нет, что и требовалось доказать, - до конца, до крайности. Обрати внимание - убить, а не умертвить, что более сообразуется с синтаксисом, да и со стилем тоже, почти напрашивается - чтобы никто не сказал, что это все равно. Жан-Жак не позволил увернуться, не в его правилах - никаких мук, кроме самых умозрительных.

Отчего же было Жозефу его не понять? Впрочем, разве это не то же самое, что знать заранее?

- До конца - да. До самого конца. Ну, а потом, в последний момент, с пистолетом у виска? Другое дело?

- Другое. Понятно, да, один раз да. Чужая жизнь всегда дороже своей собственной, но если заодно и страх, и соблазн... Кто возразит... Руссо и сам бы не удержался. С пистолетом у виска.

- Превосходно, - сказал он. - Подпиши.

Он думал больше о поклепах, которые Руссо сам на себя возвел в старости, без того, чтобы его об этом просили, читайте "Исповедь", куда хлеще, чем мандариноубийство. И не то чтобы после этого книга стала легче читаться. Дети, чуть не полдюжины, которых он, будто бы не желая воспитывать, отдавал в приюты - ложь, которую его современнику ничего не стоило опровергнуть, а мы не можем, хотя и так известно, что это чушь на постном масле, всякие гнусности и полуправда... Ему было важнее всего разоблачить собственный снобизм, якобы болезненный, поэтому, согласно книге, он просто сгорал от желания попасть в скучнейшие великосветские салоны, - он забыл, воодушевившись, что повествует о временах, когда гремел и был нарасхват, - и его звонкие уходы с королевских приемов объяснялись банальным недержанием мочи, не позволявшим ему там задерживаться. Мы, разумеется, так и поверили. Все одно к другому - во Франции издавна бьют себя в грудь, каясь в вымышленных или, еще хуже, чужих грехах, чтобы скрыть настоящие. Ни в одной стране его признания не были бы сочтены доказательством, независимый следователь - и то насторожился бы. Только мы так падки на скандалы, собственно, импотенция тут хуже убийства, как простота хуже воровства. Нет, все-таки убил. Бальзак страшно любил эту историю. Д-р Бьяншон у него признается, что на этих днях приканчивает одиннадцатого мандарина.

Чего Жозеф хотел? Он вел себя себя как торговец недвижимостью, знающий, что даже если покупатель убежит, товар останется и, следовательно, он теряет только время. Весь разговор, с вступлением и заключением, занял четверть часа. Что он сделал с его подписью? Н. признавался, что этот вопрос до сих пор бередит его самолюбие. Если бы не документ, развитие событий можно было бы считать чем-то вроде лотереи - падает же в итоге на кого-то жребий. А так это форменное жульничество, если не хуже. Н. натолкнулся на опасное замечание философа-циника, ляпнувшего раз, что все известные ему невероятные истории невероятно плохо документированы, что особенно странно, если иметь в виду огромное их количество, поэтому их невозможно расследовать и обсуждать в позитивном духе, зато тем более легко внушить легковерным. Может быть, некоторые из них действительно имели место и не имели рационального объяснения, но все-таки, по-видимому, концептуальное отношение к невероятному изрядно зависит от веры в чудеса.