Масло в огонь   ::   Базен Эрве

Мосье Ом застывает как вкопанный, затем издает долгий, decrescendo [1] свист. Он, папа, да и я сама не любим лишних слов. Мне хотелось сказать ему: «Надо идти туда. Вы уже допустили одну оплошность — так исправьте ее. У нас тут не столько рассчитывают на помощь, сколько ждут сочувствия. Если не навещать больного в больнице, он надолго затаит на тебя обиду, пусть даже доктор на всех углах кричит, что после каждого визита у пациента поднимается температура. Погорелец, который не видит мэра на месте происшествия, никогда больше не станет голосовать за него. Попричитать хором — непременное проявление вежливости в Сен-Ле. Прислушайтесь к вашим флюгерам — они край свой знают, а потому и скрипят без устали…» Все напрасно! Мосье Ом берет меня за руку и тянет.

— Не нужно было мне уходить от Бине, — говорит он. — Я велю предупредить сторожа, и мы все поедем на машине.

* * *



Однако, пробежав вместе со мной сто метров и взобравшись, перемахивая через две-три ступеньки, по нескольким лестницам, — отчего наверняка учащенно забилось его шестидесятилетнее сердце, — он останавливается под бинионией и окидывает взглядом окна. Комнаты его жены, на третьем этаже, освещены — не важно, ей никогда ни до чего нет дела. Гораздо большее раздражение, по-моему, вызывает у него то, что освещено окно кабинета и в нем вырисовывается взволнованное, полное нетерпения лицо дворецкого. Понятно, что крестный отнюдь не горит желанием выслушивать сетования и непререкаемые советы Гонзаго, этого автомата, напичканного готовыми формулами и приобретенного вместе со всем прочим в замке, — не человек, а ходячая мебель в жилете с четырьмя кармашками, точно комод с четырьмя ящиками. А тем более мосье Ом не имеет ни малейшего намерения сообщать Гонзаго, откуда и в котором часу он возвращается домой, не желает, чтобы тот знал, что он вообще ушел. Несмотря на спешку, мосье Ом сворачивает направо и, подталкивая меня кончиком указательного пальца, проскальзывает в аллейку, обсаженную кустами бирючины и выводящую нас к потайному ходу в башню, ключ от которого есть только у него. Ключ этот вообще-то не нужен, так как в башню можно пройти и внутренними коридорами, но вес и размеры ключа, оттягивающего карман, постоянно напоминают ему, что он, Ом, фабрикант мешков, стал владельцем средневековых развалин, имеющих большую историческую ценность и за бешеные деньги перерытых вдоль и поперек, с тем чтобы провести центральное отопление, водопровод и электричество. Вот дверь открыта, и виднеется нечто вроде потайной лестницы, которую мадам Ом «восстановила» там, где она, «несомненно, находилась в средние века». Неужели мы будем терять время и следовать ритуалу?

Да. Прежде всего удар каблуком по чугунной плите, круглой, как крышка канализационного люка, прикрывающей вход в бывший погреб для хранения сидра, впоследствии превращенный в подземную тюрьму; полая плита скрипит, и мы поднимаемся на семнадцать ступеней — все разной высоты. Второй этап ритуала: три удара в другую круглую дверь, такую же, как первая, только ведет она в гостиную, за висящим на стене гобеленом. И все это делается для того лишь, чтобы предупредить мадам Ом (лучше называть ее «мадам де ля Эй»). У нее слабое сердце, и она всякий раз умирает от страха, когда ее муж, пройдя за гобеленом, неожиданно появляется из стены. Крестный стаскивает клеенчатый плащ, заляпанные грязью сапоги, круглую маленькую шляпу, под ленту которой засунуто фазанье перышко, и сует все это в стенной шкаф, замаскированный так искусно, что он совершенно сливается со стеной. Из шкафа он достает домашние туфли-носки и надевает их с видимым удовольствием. Еще одна уловка взломщиков: чтобы выиграть время, мы на четвереньках проползаем под гобеленом.