Мертвецы   ::   Губер Борис

Вернулся он не один - на радость Степану Петровичу привел Сашку Касаткина. Запотевший жестяной бидончик высился посреди стола, от него шел приторный, сладковатый запах. Пили из одной чашки, по очереди. Хмелели. Степан Петрович, выпивая, говорил: - Могем соответствовать! - и пил дочиста тремя точными, отмеренными глотками. Рядом, в коридоре, Аксинья мыла полы, - слышно было, как плещется в шайке вода, как трется о доски измызганный веничек. Серега, мрачный, губастый подросток, посоловел, медленно ворочая мутными глазами, и мальчишеским баском говорил непристойности. Колька удерживал его, но неудачно, - смехом давился: до того смешливым стал - хоть плачь! И между приступами хохота, беспокойно вспоминал: - А почему Лешки нет? П-почему? Саш, я его з-звал? - Звал. - А п-почему такое его нет?.. Хо-хо-хо! Н-не понимаю! Смеркалось. Сумерками хмель забирал сильнее, и все, хором, путаясь и мешая друг другу, запели "Ноя".

...Зело обрадовался Ной,

С детьми, кухаркой и женой

Лозу на славу он развел

И винный погреб свой завел,

Чтоб в нем хранить, хранить вино,

Дабы созрело бы оно... Синяя муть за окном билась о стекло сухим и твердым, как песок, снегом. Огня не зажигали, пели в темноте. За стеной плескалась в шайке вода и сморщенный, старушечий голос скрипел: - Батюшки вы мои, грех-то какой, под праздник, под праздник господний... А в ответ спутанным нестройным ревом неслось:

...Зане в воде погребены

Все беззакония сыны... Когда засветили лампу, Серега, под шумок тянувший во время пения чашку за чашкой, уже не держался на ногах. Он свалился на пол и бормотал, бессильно, клейко мигая. - Ой, мутит, ой, братцы, мутит... Наконец пришел Лешка, вынул из под шубы цитру, бережно положил ее на кровать, здоровался. Степан Петрович, невнимательно сунувший ему руку, изливался перед Касаткиным: - Бумажку присылают: усилить общественную работу. Пс!.. Это за шестнадцать-то с полтиной в месяц? Не обязан. Не желаю!.. Уйду я отсюда, ей богу уйду... Выстрою себе дом. Лешка налил чашку, выпил и, будто нечаянно вспомнив, равнодушно сказал, трогая пальцем струну: - Касаткин, а Настя ваша в бане угорела. Бабы говорили. Водой, говорят, отливают. Касаткину все равно... Он только волосы пригладил рукою: - Ничего, отживеет. Но Степан Петрович заволновался. Вскочил было... да вспомнил: "лается мать, замуж не возьмет никакой", - и счас: - Саша, сходи домой, будь другом... Сходи, узнай, как там... - Ну ее, - ответил Саша, - не пойду. Сказал, а у самого зашлось вдруг сердце: водой отливают. И, спотыкаясь, позабыв про шапку, на ходу отыскивая кулаком рукав пиджака, - за дверь. Колька ринулся за ним: - Шапку, шапку, - кричал он, - хо-хо-хо, шапку позабыл. Хо-хо-хо! Спал, прерывисто дышал Серега. От раскрытого бидона шел густой противный дух. Лешка, не найдя вилки, захватил двумя пальцами скользкий картофельный ломтик, и спокойно сказал: - Что ж, пойду и я. Степан Петрович ничего ему не ответил; цепенеющими глазами он уставился в окно, хитро подмигивая тьме: он-то зна-ет!.. Угар ему на руку, - когда угорит кто первым делом на мороз его нужно... И представляя себе, как будет он гулять с Настей, не давая ей заснуть (при угаре, первое дело, спать нельзя), Пенкин не спеша, аккуратно переобулся, натянул шинель и положил перед собою часы: еще минут пять, ну шесть. Не больше... Морщась от отвращения, одинаковыми, размеренными глотками тянул он последнюю, с мутью подонной, чашку... И вдруг взвизгнула дверь в сенях. Снега с валенок не обив, вошел Колька, остановился, тупо улыбаясь. - Ну?! - Finis... - криво, углом поползли тупые, детские губы, - до смерти... Преставилась, брат, Настюха. 10. Четыре воянгелья Рыжей и жесткой, как медная проволока, щетиной обросли щеки, борода: не только бритву, но и ножик столовый, тупой и безвредный, но и отверточки махонькие, часовые, спрятал куда-то Колька.