Мещанин Адамейко   ::   Козаков Михаил Эммануилович

Точно такое же состояние было у него и много раньше, — сразу после рокового дня девятого сентября, — когда почувствовал, как все то, что так неотступно и назойливо до смерти вдовы Пострунковой занимало его мысли, что стало уже для него самого неосознанной навязчивой идеей, — ушло вдруг, кануло куда-то, не оставив следа.

Может быть, человеку, добившемуся осуществления того, что сам Ардальон Адамейко называл «близкой фантазией», может быть, такому человеку никак уже не чуждо после этого чувство удовлетворенности и безразличия, и чувство это вполне соответствует психическим процессам мышления, непонятным для людей посторонних, — на это, думается нам, могла бы дать ответ научная экспертиза.

Ардальон Порфирьевич почти безошибочно знал, какой отрезок его жизни вдавит через час-другой в каменную клеть таинственная совещательная комната: аккуратное и внимательное чтение газет и, в частности, судебных отчетов научило его запоминать статьи уголовного кодекса, да к тому же и защитник предупредил его о возможной мере наказания.

Но было другое преступление, о котором никто не знал в этом наполненном людьми судебном зале; в этом преступлении Ардальон Порфирьевич мог только сам обвинить себя, но о нем он умолчал.

Во все время судебного процесса он видел сбоку от себя, на скамье свидетелей, сосредоточенное, нервное теперь лицо: это была жена Сухова.

Когда ее впервые подозвали к судейскому столу, Ардальон Порфирьевич с жадностью и любопытством посмотрел со своей скамьи на приближавшуюся Ольгу Самсоновну. Она шла своей обычной, чуть покачивающейся походкой, но несколько торопливей, чем всегда. В этот момент все в публике с любопытством смотрели на ее лицо («Жена… жена! того, бородатого!»), — Адамейко же с легким волнением следил только за ее походкой.

«Здорова… Без костылей…», — было первым его наблюдением и, — не утаил сам от себя, — радостным.

И, посмотрев на знакомое, не изменившееся лицо, освещенное голубым глубоким светом глаз, — невольно уже вспомнил…

Возвращались вместе от Резвушиной. Шли молча по богатырски широкому проспекту: Ольга Самсоновна впереди, а он — чуть отстав от нее. Она торопилась домой, быстро шагала. Несколько раз он глухо окликал ее, иногда называя на «ты», — и раздраженно кусал губу и раздувал тоненькие ноздри, когда она вполоборота нервно и, как чувствовал уже, презрительно бросала: «Отстаньте! Вам же лучше будет…»

Еще горело и судорожилось его костлявое тело от того, что только четверть часа тому назад произошло в комнате Резвушиной: другое, дурманящее и крепкое, — обороняясь, больно оттолкнуло его, свалило наземь — так, что заныли вдруг ушибленные ребра. А потом Ольга Самсоновна сухо и коротко сказала: «Не скажу Федору потому только, что отквитались вы: Павлика моего спасали, а теперь насиловать вздумали…» Шли молча по улице, и все горячей становилась несдерживаемая уже, воспаленная припадком ненормального желания, мысль: смять, унизить… перегнуть вот это, отвергнувшее его, казалось, раньше доступное тело…

У Владимирского — людской водоворот, автомобили, трамваи. Вот один из них с белыми, словно невидящими глазами подбегает к столбу, отмечающему остановку, — и те, кто идут по другую сторону столба, могут уже безбоязненно переходить через рельсы: вагоновожатый опоздал на минуту с тормозом, — тупая грудь стали кинулась на лишний метр вперед, в тот, кто, идя сбоку, смог бы, успел бы еще отдернуть в сторону шедшую на рельсах женщину, не сделал этого, н е захотел вдруг сделать, — и сталь толкнула и сбила ее с ног, протащив перегнувшееся тело на предохранительном щите.