Минное поле   ::   Годенко Михаил Матвеевич

— Помните меня, Федор Алексеевич?

— Ну что ты, братец, как не стыдно! Проходи, проходи! — Пропустив Михайлу в кабинет, закрыл за собой дверь, показал на глубокое кресло, начал журить: — Совсем покинули старика. С глаз долой — из сердца вон! Никто не позвонит, не проведает...

— Боялись надоедать.

— Юность, братец, никогда не надоедает!.. Ну-с, как поживаете?

— Пришел справиться о своей поэме.

— Думаю, мы ее напечатаем. Сан Саныч поддерживает.

Михайло почувствовал, как все в нем расслабилось, как по-хмельному закружилась голова.

— Не сразу, конечно, — продолжил Федор Алексеевич, — кое-что придется дописать, кое-что сократить. Но основа есть.

«То в жар, то в холод, — подумал Михайло, трезвея. — Сказал — напечатаем, теперь говорит: есть основа. Это что же, надо писать заново?!»

Заметив его потемневшее лицо, Федор Алексеевич попытался улыбнуться.

— Не дуйся на старика. Ты же знаешь, братец, все редакторы разбойники, душегубы, у каждого нож в руке. Режут вашего брата, как баранов. Кровь реками, не та« ли, милый?.. Можно опубликовать ее и в настоящем виде, но что толку? Необходимо выйти с вещью значительной, чтобы ее заметили, братец мой, заговорили.

Вдруг ясно припомнилась Михайлу творческая суббота, на которой обсуждалась его поэма, как бы воочию увидел гневное лицо Пяткина, пошутил невесело:

— Только бы Зосима не заметил. Если заметит — разнесет!

— Не так страшен... — начал Федор Алексеевич и, не договорив, махнул рукой. — Дело не в Зосиме, все значительно сложнее, братец. Меняются времена, обстоятельства. Зосимы тоже меняются. — Поспешил задать вопрос: — Ну-с, скучаете по институту? Что вам дал институт? Не жалеете, что пошли в него?

— Многое дал институт.

— Именно?

— Я понял, как мало знаю... — И добавил в сердцах: — Да ничего я, в сущности, не знаю!

— Отлично, братец. Значит, действительно много дал, возбудил жадность к знаниям.

Михайло слушал, думая про себя: «Что дал институт? Он дал мне Станислава Шушина, Федора Алексеевича, Сан Саныча, Нико Ганева, Осетинова Жору, Курбатова, наконец. Где бы еще мог их встретить? А если бы не встретил, насколько бы я был беднее!.. Институт не аудитория, не коридоры, а мы сами, он в нас самих...»

Федор Алексеевич говорил:

— А знаете, братец... — помедлил, мелко барабаня пальцами по лацкану пиджака, — я бы вернулся! Да, да, не удивляйтесь, отец мой, вернулся бы. Думаете, ушел из-за того, что прокатили на выборах в бюро? Ерунда. Предлог! Почувствовал: не ко двору. А сейчас вернулся бы. Что может быть лучшего, нежели воевать с вами, вот с такими нетерпеливыми!.. Я по профессии и, пожалуй, по призванию учитель, воспитатель...



2



На аллейках сада пищали трехколесные велосипедики: бордовые, зеленые, оранжевые. Михайло вспомнил о маленькой дочке: «Скоро потребует такую забаву». Почувствовал при этом, как наполняется весь теплом. Он сидел на массивной скамье, сидел и улыбался, закинув руки за голову, выставив далеко вперед ноги в коричневых полуботинках. Ему вспомнилось, что он уже сидел в этом саду, на этом самом месте. Давным-давно это было, еще до войны, еще когда впервые приезжал в Москву из Белых Вод после окончания десятилетки, — наивный сельский хлопец! Не знал, куда пойти учиться, тыкался как слепой щенок то в академию Жуковского, то в университет — и так никуда не попал: не было большого желания, не было цели. А на следующий год, весной, взяли служить на военный флот. Сперва жалел, что так случилось, а затем успокоился, даже стал думать: может быть, и к лучшему. На флоте узнал, почем фунт лиха, начал писать стихи, окончательно укрепился в выборе своей дороги. Пусть будет так, как сложилось, — иной судьбы не надо, странно даже предположить, что могла быть иною...