Мир после Гитлера. Из записных книжек   ::   Алданов Марк Александрович

Однажды Рузвельт поделился со Сталиным беспокойством: «Что произойдет в мире после того, как они оба и Черчилль умрут?»

– У себя в стране я все устроил. Точно знаю, что произойдет в России, – ответил Сталин.

Все-таки не очень устроил и не очень точно знал. Уж расстрела Берии он, наверное, не предвидел, как и не предвидел некоторой перемены отзывов о нем в советских книгах.

Дальше следовало импровизированное «уточнение». Что будет? Америка немного полевеет, Россия немного поправеет. «Мы приблизимся к некоторым вашим взглядам, вы, быть может, примете некоторые наши взгляды!»

Еще «мелочь»: он в разговорах с союзниками говорил не «Ленинград», а «Петербург». Так, Ленин до конца своих дней писал по старой орфографии.



ОБ ОТНОШЕНИЯХ МЕЖДУ СОЮЗНИКАМИ ДРУГОГО ЛАГЕРЯ

Эти отношения были тоже живописны, но в совершенно другом роде.

Итальянский министр иностранных дел Чано едет в ставку Гитлера; он заменяет своего тестя, заболевшего Муссолини. Великолепный экстренный поезд, свита, у каждого сановника свой салон-вагон, превосходная кухня в вагоне-ресторане, свежие цветы на каждом столике. Чано, совершенный неврастеник, много говорит, преимущественно о немецких сановниках:

«Этот дурак!»… «Тот дурак!…» «Эти идиоты немцы»… «Эти кретины немцы…» «Этот разбойник Риббентроп». «Этот преступный фюрер!»..

Тут же находится германский посол фон Маккензен. Он старательно делает вид, что не слышит. – Поверить трудно, но рассказывает очевидец, итальянский дипломат, издавший очень правдивый дневник. Правда, дело было уже в пору германских военных неудач.

К сожалению, дипломат не описывает свидания Чано с Гитлером: он не присутствовал, был только переводчик. Зато кратко передает «атмосферу» ставки: «Похоже на дом умалишенных в гиблом месте. Каждый все время чувствует себя так, точно сейчас будет предан военному суду за измену».

Наконец, министр выходит из кабинета. Разговор ничего не дал. Впечатление от Чано: он совершенно потерял самообладание. Не может сидеть спокойно, то встает, то снова садится. Шутит, потом темнеет, внезапно приходит в ярость, пробует рассуждать и разражается ругательствами. Все время повторяет: «Ничего сделать нельзя, немцы ничего не желают слушать, они проиграли войну».

Все же подарками обе стороны еще обменивались. В 1943 году, в день рождения Геринга итальянский король прислал ему орден, осыпанный бриллиантами, и золотой меч, прежде предназначенный для короля Зогу. Бриллианты ордена стоили семьсот тысяч лир, меч – миллион. «Во всяком случае очень полезные подарки», – добавляет итальянский дипломат.

В противоположном лагере люди тоже обменивались подарками, но недорогими, да и те обычно тотчас же передавались музеям. Были, однако, и исключения.

Перед приездом Ибн-Сауда в Файюмский оазис заведующий церемониальной частью сказал Черчиллю, что королю надо сделать подарок. Черчилль не расщедрился, ассигновал на это сто фунтов и велел купить «роскошный ларец с духами», – в этом, верно, был «восточный стиль». Вышел конфуз, Ибн-Сауд привез Черчиллю меч, усыпанный бриллиантами, «и еще другие великолепные подарки», а его дочери Саре – огромный чемодан; когда крышка была поднята, в чемодане оказались изумительные арабские платья, редчайшие духи и полдюжины футляров – в первом был бриллиант (ярлык с ценой не был снят: 1200 фунтов), в другом – жемчужное ожерелье и т. д. Вернувшись в Лондон, Черчилль доложил об этом правительству, отдал все драгоценности казначейству для продажи, а на вырученные деньги купил «самый прекрасный в мире автомобиль» в подарок Ибн-Сауду.

Тут сравнение бесспорно в пользу правителей нового времени. В старину подарки не отдавались ни казначейству, ни музеям, да и были они часто денежными.