Моя сберегательная книжка   ::   Почивалин Николай Михайлович

- Вот, полюбуйтесь, чем занимается этот, с позволения сказать, отличник! - усмехается Жуков. - Сочиняет стишки в духе женихов гоголевских времен! Извольте полюбоваться:

Струится свет из милых глаз,

Расцеловал бы вас сейчас!..

Под старыми вязами раздается дружный хохот; я кусаю губы, на руки, впившиеся в колени, падают горячие слезы.

- Это же чистейшая есенинщина! - продолжает разносить Жуков. - Позор!

Чувствую, что все, происходящее сейчас, - несправедливо, жестоко. Ну, поругали бы в учительской, а то при всех! Все забыли! Забыли, что я два года подряд был отличником, бессменно работал в редколлегии стенгазеты, забыли, наконец, что совсем недавно, как одного из активных пионеров, меня решили передать в комсомол... Да еще есенинщиной обругали! - в ту пору я еще не читал стихов этого великолепного поэта и, содрогнувшись, воспринял это слово как самое обидное ругательство! Единственно, что еще поддерживало мои силы, так это страстная, исступленная готовность вытерпеть все, что угодно, но не признаться, кому были посвящены мои стихи. Пусть хоть на куски режут - не скажу!..

Но до этого дело не доходит. То ли у нашего сурового историка хватает такта, то ли не до конца довел свое черное предательство Юрка Поп, но фамилия Нади на собрании не называется.

- Вот за это мы и решили поставить ему за год отметку по дисциплине неудовлетворительно, - говорит Жуков.

Я вскакиваю иг ничего не видя, наступив кому-то на ноги, бегу со двора.

- За табелем пусть приедет отец! - гремит вдогонку громким, как гром, голос.

Час спустя, выследив, что Юрка Поп прошел мимо нашего дома с котомкой за плечами, я, Сашка Сухарев и Шура Лаботин выходим следом.

Догоняем мы его в овраге, у Еткова.

Маленький, пуговкой приплюснутый к лицу нос Юрки бледнеет, он внезапно падает на землю и, дрыгая ногами, визжит, как поросенок.

Сашка Сухарев тихонько пинает его под зад, и, не оглядываясь, полные презрения, мы проходим мимо. Лежаков, как известно, не бьют...

Дома, в Поспеловке, я объясняю, что табели нам еще не выдали - не успели подписать; объяснение мое сомнений не вызывает, но легче я себя от этого не чувствую.

К вечеру угрызения совести достигают предела.

- Папа, пойдем в луга, погуляем, - прошу я.

- Пойдем, - соглашается отец, освободившийся сегодня почему-то раньше обычного.

Спускаемся к речке; с обеих сторон она закрыта зеленой ольхой, под ногами качаются алые шапочки клевера. Медленно идет к закату красное солнце.

- Хочу поговорить с тобой, - сурово предупреждаю я.

- Давай, - говорит отец -и, пряча улыбку, отворачивается.

Рассказываю, ничего не утаивая. В порыве откровенности называю даже имя Нади. Он, не перебивая, слушает, потом просит прочитать стихи.

Начав с самого рискованного - "Струится свет.. ", читаю одно стихотворение, второе, третье, все, что помню, и с тревогой поглядываю на молча шагающего отца.

- Да, - наконец говорит он, - стихи больше под Лермонтова, чем под Есенина. Это очень большой поэт - Есенин, когда-нибудь узнаешь...

Я начинаю догадываться, что отец не сердится. Он некоторое время молчит, что-то обдумывая, потом решает:

- Ну что ж, ладно, за табелем я загл-ра съезжу.

А осенью поедешь учиться в Кузнецк. Так, по-моему, будет лучше.

...Вот о какой истории напомнил мне сейчас директор школы.

- Глупо, конечно, - разводит он руками и добродушно усмехается. - А Жуков, между прочим, в Николаевке сейчас. Постарел, конечно...

- Ну? Обязательно надо заехать, - смеюсь я. - А про Надю Абрамову ничего не знаете?

- Нет, к сожалению.