Мордовка   ::   Горький Максим

Он идёт, а вслед ему градом сыплются ворчливые слова:

- Опять отцу на водку дал? Тыщу раз просила - не делай этого! Ну конечно, что же для тебя все мои слова... я - не из товарок, по собраниям ночами не шляюсь, как ваши блудни...

Павел моется, стараясь набить себе в уши побольше мыльной пены, чтобы не слышать эти знакомые речи, а они сухо вьются около него и шуршат, подобно стружкам. Ему кажется, что жена строгает сердце его каким-то глупейшим тупым рубанком.

Он вспомнил первые дни знакомства с женой: ночные прогулки по улицам города, в морозные лунные ночи, катанье на салазках с горы, посещение галёрки театра и славные минуты в залах кинематографа, - так хорошо было сидеть во тьме, плотно прижавшись друг ко другу, а перед глазами трепещет немая жизнь теней, - трогательная до слёз, до безумия смешная.

Тогда были тяжёлые дни: он только что вышел из тюрьмы и увидал, что всё разбито, затоптано, восторженно рукоплескавшие - злобно свищут тому же, что вызывало их восторг...

Кудрявая сероглазая Ольгунька треплется около его ног, распевая:

- Па мина лубить, па - куку кубить и лосаду кубить, затла, за-атла...

Он стряхивает с пальцев воду в личико дочери - девочка хохочет и катится прочь от него, он ласково говорит жене:

- Брось, Даша, не ворчи!

Ольгунька с трудом поднимает вверх тяжёлую старую голову Чуркина, приказывая ему:

- Смотли! Ну, смотли-и!

Пёс нехотя мотает головою - насмотрелся он! И, широко открыв пасть, коротко воет.

- Когда муж такой разумник, что ему товарищи дороже семьи... - неуёмно строгает душу жена. Павел стоит среди двора, в открытую калитку видна бесконечная лесная даль. Когда-то он сидел с Дашей на лавочке у съезда и, глядя в эту даль, говорил:

- Эх, заживём мы с тобой...

"Это потому, что она теперь беременная", - утешает он себя, взяв дочь на руки.

Маков молча садится за стол, дочь влезла к нему на колени, расправляет пальчиками влажные кудрявые волосы бороды отца и бормочет:

- Оля затла поша и папа, и мама дале-око! На исвочике - ну-у!

- Перестань, Олька! Надоела ты мне за день! - сурово говорит ей мать.

Павлу хочется треснуть жену по лбу донцем своей большой ложки, треснуть так, чтобы звучно щёлкнуло на весь двор, чтобы и на улице слышен был этот сочный звук. Но он сдерживает своё желание, хмурясь и укоризненно напоминая себе:

"Сознательный человек..."

Пришёл тесть, сел за стол и, блаженно растянув тонкие свои губы по костлявому лицу, вытащил из кармана полубутылку.

- Начинается! - говорит Даша, фыркая, точно кошка. Маков опускает голову, чтобы скрыть улыбку: ему знаком ответ Валька:

- Не начамши - не кончишь!

Так и есть. Одинокий глаз старика смешно вертится, следя, как булькает водка. Выпив, он смачно щёлкает языком, Чуркин назойливо смотрит в лицо ему, - и сапожник говорит собаке:

- Тебе - не дам. Будешь водку пить - ругать тебя будут.

И эти слова тоже знакомы Павлу. Тут - всё насквозь знакомо.

Жена ворчит:

- Мечешься, мечешься день-деньской, - шить, стряпать, стирать, - а она, дрянь, кричит через забор - огурцы воруют...

Она - большая, пышная, лицо у неё круглое и такой славный, белый, гладкий лоб. Уши маленькие, острые и приятно шевелятся.

Но сейчас она не очень красива: нечёсаная голова кажется огромной, спутанные, не однажды склеенные потом и пылью волосы закрывают лоб и уши, нос, раздуваясь, сердито сопит, а большие красные губы - словно опухли со зла. Когда прядь волос лезет ей в рот - Даша откидывает её прочь черенком ложки. Замазанная кофта разорвана подмышкой, плохо застёгнута на груди. Розовые круглые руки, по локоть голые, расписаны тёмными полосами грязи. И на крутом подбородке висит рыжая капля кваса.

"Причесаться, умыться недолго", - мельком соображает Павел.