Московский полет   ::   Тополь Эдуард

Можно снять, как рабочие идут на работу летом, при теплом солнце, а можно, как вы, — зимой и ночью! — И Павлаш повернул свою бульдожью рожу к директору студии: — Вы что — не видели, что он снимает?

— Эпизод пьяной драки можно сократить, мы предлагали режиссеру… — испуганно сказал Лапшин,

Действительно, еще два месяца назад, до ареста фильма, все руководство студии просило меня вырезать этот и шесть других эпизодов, потому что заранее знали: министр не примет фильм в таком виде. Он просто не может принять его в таком виде, ведь по вечерам в Барвихе, райском правительственном дачном поселке под Москвой, он показывает каждый новый советский фильм своему тестю — члену Политбюро Кириленко и его закадычному другу Леониду Брежневу. Именно по этим фильмам Политбюро судит о жизни советского народа. И когда им показывают, как хорошо, как замечательно живут советские люди под их мудрым руководством, как энергично и самозабвенно мы строим коммунизм, — авторы таких фильмов, директора киностудий и сам министр кинематографии получают премии и правительственные награды. Но если показать Брежневу, Черненко, Кириленко, Андропову, Романову, Гришину и остальной партийной хунте, что под их «мудрым» руководством страна спивается, голодает, дерется, насилует жен и природу, не верит ни в какой коммунизм и от безысходности всеобщего вранья вокруг снова пьет, дерется и вырождается… — что будет за это министру кинематографии? Так не лучше ли ему самому запретить очередной «очернительный фильм» — и черт с ними, с деньгами, которые на этот фильм потрачены? Эти деньги можно взыскать с киностудии, которая недобдела, не пресекла, не остановила зарвавшегося режиссера.

За семнадцать лет своего министерствования Павлаш отправил в небытие 120 художественных фильмов — и каждый стоимостью в полмиллиона рублей. А про мой сказал:

— В этом фильме нужно сократить все — включая титры…

— Извините, — мягко начал Стас Межевой, главный редактор сектора художественных фильмов. — Мне кажется, если мы дадим им возможность кое-что переснять и озвучить, чтобы несколько переставить акценты… — и тут же умолк под бычьим взглядом Павлаша.

— То что? — сказал ему Павлаш в упор. — Что они могут тут переставить? Какие акценты? Каждый кадр этого фильма пронизан клеветой на наш строй, а каждый эпизод — это социальная помойка! — И повернулся ко мне и Лапшину. — Или вы думаете, мы не понимаем, что вы нам приносите? «Зима бесконечна» — это ведь что значит? Что после хрущевской оттепели наступила бесконечная зима! Вот что это значит! Но мы даем вам деньги не для показа грязного белья нашего общества! Мы даем вам деньги на фильмы социалистического реализма! А вы тратите наши деньги на съемки своих сюрреалистических миражей!

— Это не ваши деньги, — вдруг сказал я. Не знаю, что на меня нашло, но со мной так бывает — в самом неподходящем месте я могу вдруг ляпнуть, что думаю.

Павлаш посмотрел на меня в недоумении, словно не поверил своим ушам. Даже его кулак повис в воздухе над столом.

Межевой и Лапшин с двух сторон больно пнули меня ногами под столом, да я сам уже понял, что эта короткая — всего из четырех слов — фраза может стоить мне всей кинокарьеры. Но я уже не мог остановиться. Я вложил в этот фильм год жизни, я мордовал всю киногруппу в сибирских и уральских снегах на пятидесятиградусных морозах, я три месяца чуть ли не силой выбивал из актеров, художника и оператора их привычку «сделать красиво» и, наконец, увлек две сотни людей простой идеей — «сделать все, как есть». Актеры, операторы, ассистенты, директор фильма и даже осветители поверили мне, и там, в Сибири, на съемках, мы все вместе вдруг распробовали этот наркотик — наркотик создания на экране правды.