Москва слезам не верит   ::   Мордовцев Даниил Лукич

Воевода читал: «Пристаете к его недругам, соединяетесь с погаными, воюете его отчину, губите христиан убийством, полоном и грабежом, разоряете церкви, похищаете из них кузнь [8] , книги и свечи, да еще и челом не бьете государю за свою грубость».

Далее в своем послании Геронтий грозил, что прикажет их священникам «затворить все церкви и выйти прочь из вятской земли». Мало того, «он на всю вятскую землю шлет проклятие».

— Наплевать на ево проклятие! — бесновалось вече.

— Его проклятие у нас на вороту не виснет!

— Долгогривый пес на солнушко брешет, а ветер его брехню носит.

Воевода развернул другое послание митрополита, к духовенству всей вятской земли.

За неистовыми возгласами слышались только обрывки из послания.

— «Мы не знаем, как вас называть... Не знаем, от кого вы получили постановление и рукоположение...»

— Это не твое дело! Ты нам не указ! Почище тебя меня хиротонили! — как бы в ответ митрополиту орал поп Ермил.

— «Ваши духовныя дети, вятчане, — читал воевода, — не наблюдают церковных правил о браках, женятся, будучи в родстве и сватовстве, иные совокупляются четвертым, пятым, шестым и седьмым браком...»

— А хуть бы и десятым! Наши попы добрые!

— Наш поп Ермилушка и вокруг ракитова куста обведет...

— Што ж, и поведу, с благословением! Кто Адама и Еву венчал? Ракитов куст в раю, знать...

— Ай да Ермил! Вот так загнул! В раю, слышь, ракитов куст...

Воевода поднял свиток кверху и потряс им над головой.

— Слушайте конец, господо вечники! — крикнул он. — «Аще вы, зовущиеся священниками и игуменами, попами, диаконами и черноризцами, не познаете своего святителя, то я наложу на вас тягость церковную...»

— Ишь ты, «аще»! Мы не боимся твоего «аща»...

Долго еще бурлило вече, но кто-то крикнул:

— Ко щам, братцы!

— Ко щам! Ко щам! «Ко щам с грибам!»

И вече разошлось.



VI. В ТЕРЕМЕ У СОФЬИ ПАЛЕОЛОГ [9]

В Москве, во дворце великого князя Ивана Васильевича, на половине его супруги, Софьи Фоминишны, рожденной Палеолог, ярко играет солнце на полу терема княгини. Софья стоит у одного из окон своего терема и смотрит на голубое небо. С нею десятилетний сын, княжич Василий, будущий великий князь московский. Он сидит на полу и переставляет с места на место свои игрушки, лошадок, барабаны, трубы, свистульки, и тихо бормочет:

— Так батя собирает русскую землю... Когда я вырасту большой, я также буду собирать русскую землю...

— И голубое небо не такое, как то, мое небо, небо Италии... — тихо вздыхала княгиня.

— Ты что говоришь, мама? — спросил ее княжич, отрываясь от «собирания русской земли».

— Так, сыночек... Далекое вспоминала.

— Что далекое, мама?

— То, где я росла, вот как ты, маленькая еще.

— А... Знаю. Это тальянская земля. Мне тальянский немчин, дохтур, рассказывал, что там лазоревое море. А я моря не видал... А ты, мама, видала лазоревое море?

— Видела, сыночек: я и росла у моря... И давно по нем скучаю.

— Вот что, мама... Когда я вырасту большой, то повезу тебя к лазоревому морю... Бате некогда: он собирается на Хлынов!

Княгиня горько улыбнулась... Она вспомнила, как однажды пела девушка из новгородских полоняников: «Уж где тому сбыться — назад воротиться...» Привыкла она к Москве, сжилась с нею, а все сердце свербит по бирюзовому морю, по далекому родному краю.

«Счастливые птицы, — думалось ей, — как осень, так и летят туда... А мне с ними — только поклон родине передать да весной, когда воротятся к моему терему, слушать, как щебечут они мне, малые касатушки...»

Вспомнила княгиня, как однажды, в Венеции, пристал один генуэзский корабль, и на нем оказалось несколько молоденьких полонянок, и когда она спросила, откуда они, ей сказали, что они с Украины, дочери украинских казаков, уведенные в Крым татарами и проданные в городе Кафе генуэзцам в неволю... Как она плакала, глядя на них...