Москвичи   ::   Ваншенкин Константин Яковлевич

Они перевязали его, отрыли неглубокий окопчик от осколков, и он лежал в нем на спине, глядя «а остывающее небо. Его бил озноб, зубы стучали невыносимо.

В темноте появилась первая санитарная повозка. Санитары ходили и спрашивали раненых, какого они полка. Он был из другого, но попросил: «Ребята, возьмите меня, мне очень худо!» – и они положили его в темноте на повозку, на других стонущих раненых.

В санбате, где было много своих, он перед эвакуацией в тыл узнал, что убиты парторг Казарычев и земляк – старшина с Арбата, и вспомнил, о чем ему говорили солдаты. Но и здесь, сквозь полузабытье, известие об их смерти не поразило его, ведь он мог погибнуть и сам.

И еще он услышал, что немцев погнали хорошо, наступление разрастается.

В госпитале он снова начал рисовать.

Сперва, когда рука долго не разрабатывалась, сказал себе горько: «Ну вот, дождался». И, едва зашевелились пальцы, обрадовался несказанно, сунул в них карандаш, повел линию. Двинулось дело быстро, и вскоре он уже мог рисовать в блокноте, жадно набрасывать по памяти фронтовые сценки: рытье окопов, дележка хлеба, чистка оружия. И еще – атака на рассвете, перелесок вдали и деревенька на взгорке. Этот, последний сюжет он повторял множество раз, и все ему было далеко до того, сделанного в вечернем блиндаже наброска.

Он изображал и госпитальную жизнь: обед в палате, получение письма из дома, врачебный обход.

Он стал в госпитале популярным человеком. На списанных, в неотмываемых пятнах крови и тем не менее всякий раз с трудом отбиваемых у начсклада простынях он писал сухой кистью портреты маршалов.

Вернувшись, он опять поступил в свой институт и благополучно окончил его. Двумя годами позже воротился и Витя. Он так и прошел всю войну без единой царапины. Теперь они опять были вместе. Учились, потом сами преподавали, потом работали – каждый в своей мастерской.

И чем дальше отходила война, тем пристальнее стали вглядываться люди в те годы, в свою юность, в свою молодость, в лица тогда живых еще друзей. И, как многие былые части и соединения, их дивизия тоже организовала встречу ветеранов. Пришли и Петров с Куликовым. Вокруг были постаревшие, растроганные, но незнакомые им люди. Однако они знали других людей, которых знал и Петров. Оживали безнадежно потонувшие в памяти названия сел и деревень, вызывая реальнейшие, до подробностей зримые картины и лица.

Внезапно Петрову показалось, что впереди, по диагонали, сидит Ленька Рогов, ординарец их комбата. В перерыве он двинулся туда и еще раз увидел его за толпой и крикнул: «Рогов!» Но когда пробился, Леньки там не оказалось.

И еще один раз, через полгода, он встретился Петрову на улице, на Кузнецком, около Выставочного зала: он шел по другой стороне, но Петров был уверен, что тот заметил его. И опять, пока Петров переходил, Рогов как растворился.

К двадцатилетию Победы, когда память о войне вспыхнула особенно ярко и живо, решено было провести встречу на отдаленной подмосковной станции, где в сорок первом формировалась дивизия.

Петров и Куликов тоже поехали. Поселок сильно расстроился, ничего нельзя было узнать. Правда, школа, где стоял тогда штаб, сохранилась, и теперь в этой школе, в зале, они и провели свое заседание. Немногие из тех, кто был здесь когда-то, со слезами на глазах вспомнили себя и своих товарищей.

В местном кафе на организованно собранные пятерки был заранее подготовлен банкет, и вскоре они уже веселые сидели за сдвинутыми пластиковыми столиками и пели песни.

Й напротив Петрова сидел Рогов.

– Ты что, Леня, – спросил Петров, слегка захмелев, – никак, сторонишься меня?

Тот глянул в глаза и тоже спросил!

– Зла на меня не держишь?

– Нет. За что?

– За тот день, когда ранило тебя. Петров помолчал, раздумывая:

– Нет.