Мужские рассказы   ::   Белов Александр Константинович

Только одного можно словом купить, с него и этого хватит, а другого — шапкой соболиной.

Нет, видно, не понял меня Фёдор. О другом я толкую. Почему люди стольные себя над другими держат? Почему, кроме как мошну набить, нет у них никакой заботы? Можно, конечно, верить в высший суд, в то, что всем воздастся по делам их. Только, по — моему, вера эта от безысходности. А может быть они вообще его сами придумали, высший суд, чтобы при земной своей жизни их в покое оставили?

Мы добрали луг, прошли другой. Путь наш распахнулся равниной, завлекая нас всё дальше и дальше.

После трёхдневного перехода дать ногам послабления не удалось. Отряд, в котором мы значились, отошёл летучей сотне, сопровождавшей князя по его нынешним сущим потребностям.

В Суздале только и было разговоров, что о новой большой войне. К суздальскому постою сходилась дружина. Увидев знакомые лица, мы пускались брататься, раздавая друг другу такие обласкания, что гудели плечи. От тёплого угла, от бабьей ласки завернуло сюда грубодяжное мужское сердце.

Как и повелось, с полудня, загудели суздальские столы. Великое пиршество свело дружину и княжеских тиунов — посадников. Рядком умостились «куничыл» и «соболыл» шапки, против них, а где и вперемешку — вои. Памятуя о нашем разговоре, Фёдор Куница косо посматривал на меня. На мой недружелюбный лад к тому краю стола, где шапошники сопели, чавкали и глотали гусятину.

Князь отъезжал под вечер. Говорили про его нерасчётливость, про предстоящую ночную растряску в седле, про вятича, что стоп постреливать суздальских да владимирских людей на дорогах. Ещё про тиуна княжеского Степана Кучку и его молодую жену, давно завладевшую княжеским сердцем. Стихло застолье, разбрёлся люд по суздальским заулкам. Но дружину не разводили. И вот уже заседлали коней сноровистые князевы прилежники и тысяцкий оголосил двор:

— Вы-во-ди-и ! ! !

Кони ворочали глазами на всю эту беспокойную толкотню. Князь Юрий, или Гург, как величали его киевские летописцы, был уже в седле. Около него крутился тысяцкий. Сотня строилась у сенной избы, в самой глубине конюшего двора. Рядом с пустовавшими сейчас протопными зимнмками.

— Верхами есьм! — разнесло по двору команду сотенного старшины. Мы поднялись в сёдла. Справа и слева от Гурга восседали верхом его ладные гриди, стремяные, кологривные, чашники, хлебники, постельничие, меченоши и прочие ближние люди, что вечно сопутствовали князю во всех его разъездах.

— Смотри-ка, — кивнул Данило Хвощ, — опять широкие пояса надели. С шумниками. И когда они только поспевают творить платяной почин! Видно, другой заботы у них нет.

— Выходит, снова мы в обносках остались, — отозвался Матюша. — А ты с князевыми не тягайся. Эта песня не про нас.

— На сапоги посмотрите, — встрял в разговор Фёдор Куница, — они их златовицей простегали. Все как один. Во!

— Князь беднее смотрится, чем его «двор».

— Так он и должен в первую голову о дружине заботиться, о людях своих, а уж потом о себе, — говорю я.

Тут тысяцкий кинулся к кобыле, навалился со всходу на седло, втянул в него тело, осел, приладившись к кобыле телом и подал знак рукой к воротам. Сотня зашевелилась, но наше крыло какое-то время ещё топталось на месте. Мы стояли прямо против Гурга и разглядывали его неподвижное лицо. Князь был погружён в себя. Он сидел широко и осадисто, подбоченясь в седле и откинув голову назад. Его орлиный нос добавлял пронзительности взгляду, и какой-то особой остроты глазам, от прищура которых веяло холодом. Над головой Гурга носились дворовые ласточки. Князь очнулся, впустив дружину в глубину своего неспокойного взгляда, и тронул коня. Но мы уже выступили вперёд, и Гург остался за нашими спинами. Дорога всем предстояла не то чтобы дальняя, но и в один прискок её было не взять.