На Быстрянке   ::   Брыль Янка

Говорили опять о том, о чем говорила вся страна, весь мир, - о великой радости долгожданной победы, что не так давно на века слилась со словом "Сталинград".

- Теперь он, фашистская стерва, покатится, - видно, не в первый раз, но все с тем же удовольствием говорил Аржанец. - Кубарем покатится назад. Теперь и нам, между прочим, веселей. Долби под рельсом и долби, подставляй ему ножку, чтоб спотыкался. Сегодня заряд, а завтра - два.

- А толу-то где наберешься?

- Подкинут, дядька Антось. Толу хватит, охоты тоже. Верно, Климёнок?

Он даже подмигнул.

- Верно, товарищ комиссар.

Толя сказал это, казалось, как положено - по-взрослому, по-солдатски, и смотрел на начальство, кажется, уже совсем смело. Словно на добродушного дядьку постарше.

Говорили и о делах совсем обыденных: дед вспоминал о давней поре, когда он был плотогоном, Максим ловко наводил его на уже известные ему веселые случаи, и все смеялись. И тепло было от этой простой и вместе с тем нежданной для Толи радости.

Когда же Максим, не спросив у отца, не холодно ли ему в одной рубахе, принес с нар кожух и накинул старику на плечи, Толя не выдержал... Все это было так понятно: тепло там, где натоплено, хорошо там, где собрались добрые люди, а все-таки мальчик не мог удержаться, заплакал. Если ж в этом была виновата и чарка, так дай нам боже пить ее почаще...

...Студент с необыкновенной живостью видел сейчас эти мальчишечьи слезы: он даже глаза зажмурил и тряхнул головой, чтобы вернуться к действительности. Все еще стоя в лодке, он огляделся вокруг.

Слева, почти до самого леса на горизонте, расстилались луга. На покосе уже не колко - бескрайнюю равнину, на радость глазу и босым ногам, покрыла светло-зеленая мягкая отава. На правом берегу - большая деревня, которую Толя, очнувшись от задумчивости, только сейчас, кажется, заметил.

Первые деревенские жители, встретившиеся ему здесь, на реке, были утки - с сытым гомоном и плеском они жировали и купались; их пестрая стая покрыла весь широкий плес. Часть из них, не подпустив лодку слишком близко, взлетела и, легко, с посвистом разрезая воздух крыльями, понеслась над лугом.

"Дикие", - подумал Толя. Не удивился: видел это и дома.

Жаркое, спокойное приволье.

И правда - "пусто летом в наших селах", - вспомнилась строчка из школьного стишка. Сельмаг весь день на замке, потому что продавщица тоже ходит за жнейкой. Сквозь открытое окно колхозной конторы далеко разносится деловитое пощелкивание счетов и - время от времени - то девичий смех, то тихая песня: урывками, ведь за работой! На теплом песке единственной улицы следы грузовиков, телег и босых ножек, там и сям припорошенные то сеном, то первым оброненным колосом. Как славно сейчас опустить в самую глубь колодца клюв старого журавля, вытащить из темной, страшноватой бездны тяжелую деревянную бадью, расплескивая на босые ноги студеную воду, припасть пересохшими губами к мокрой сосновой клепке! А разве хуже забраться в густую листву вишни, отыскивая особенно сладкие - последние, проклеванные скворцами и подсохшие, - ягоды? А бабушка или мама ищет тебя, кличет с порога, словно ты ей невесть как нужен, и именно сейчас...

Толя опять улыбнулся. Будто нарочно, как воплотившаяся мысль, на огороде между грядок стоит старушка и, глядя из-под руки сюда на реку, зовет:

- То-лик! То-о-лик! А-у!..

А Толик - еще один незнакомый тезка студента - и в самом деле пропал: не идет... Да вот он где, черноногий, неугомонный неслух! Толя увидел его раньше, чем бабушка: мальчик лежит на траве, глядя в небо, загорелый, в выцветших от солнца трусах, без шапки. Он встал и недовольно кричит:

- Ну, чего вам? Иду-у!

"Иди, иди, голыш, не огрызайся", - с теплой и чуть грустной усмешкой мысленно сказал студент.