Наш Декамерон   ::   Радзинский Эдвард

А Федя уже дернулся к нему:

- Я тебя на ножик сейчас прислоню. Я Дом строил и все поджидал тебя… Сеструха в тиру курвой через тебя стала… Мать райисполком спалила…

- Ты пьяный… Пьяный!..

- Ага, гуляю… Озорник я… Залазь на нож, я, кума, веселый! - И Федя ударил его ножом: - Жги! Жги! Жги!

И открылась дверь. И я вошел в лифт.



* * *

Квартира Самого на пятом этаже была без перегородок. Белый потолок и белые стены. Я стоял посереди этой белой, белой, белой залы. И смотрел на крохотную дверцу в углу.

Дверца, как нора.

У самой дверцы, совсем голый, скрючившись, сидел Лысый и Отвратительный. И между лопаток, как оббитая ручка сосуда, торчал кривой Федин нож.

- Садись рядом, - сказал он. - Оказалось, это гостиница. Ты понял. Они превратили Дом в свою гостиницу. Хе-хе… Отсюда - сразу туда.

И вдруг я ощутил себя тоже беспомощным и голым. Я хотел пошевелить рукой, но уже не мог. И головы повернуть не мог… как в детстве, когда захлебывался от плача в ванной и истерически кричал в руках матери. И эти ее руки, не дававшие мне свободы…

Теперь я слышал где-то свой крик - детский крик… И струйка поползла вдоль ног… И где-то меня вытирали… Мое тельце… И вместе с криком там я слышал, как шептали совсем рядом - здесь:

- А потом тебя позовут. И ты пойдешь, и почувствуешь черту… И когда зайдешь за черту, ты будешь знать.

…Черта все ближе. Я иду… Оказывается, я иду к ней.

- Почему утаили? - кричал Лысый. - Объяви нам, что Ты есть! И по-другому бы жить стали… Если Ты такой могучий… всех нас любящий… пришел бы да сказал: "Я есть!" Да разве кто из нас делал бы дурное? А то ведь все притворялся, что нет! Все годил. Все ждал, когда сами изменимся. Неужели не насмотрелся? За миллиард миллиардов лет неужели не разо-рвалось твое сердце от наших злодейств?

Я вплотную подошел к дверце за черту:

- Значит, гостиница? Повторяемость тюрем, не более? Значит, вся убогая тайна лишь в перемене этих тюрем? Но я догадывался об этом. "Не собирайте земных богатств, ибо…"; "Возлюбите ближнего своего…". Ну, это же ясно. Но тогда в чем же обман? Ах, как я это чувствую: обман.

Дверцу открыли. Они сидели в белых одеждах. И в центре стола - Он, а за Ним… на горе… они же - люди, полуголые, в шлемах, распинали Его. Стоя на лестнице, они прибивали Его тело к кресту. Я видел знакомое, любимое лицо… И Его кровь текла. Он был распят тьму лет назад… И лицо Его, испеченное солнцем, покрытое пылью, облепленное мухами, свесилось… Вздрогнули веки, и возопил Он к Отцу вечным воплем…

- Не оставляй меня, Боже! - кричал я.

…Мое крохотное тельце уже мыли чьи-то женские руки…

А в это время два могильщика на разных концах кладбища закончили свою работу - закопали Лысого и меня… И, подняв лопаты, пошли прочь по аллее…

Вот, пожалуй, и все…

"Де-Декамерон" закончен. Сколько времени, последнего времени, ухлопал я на чтение, друг мой Д.! И как когда-то я сказал Д., так и теперь повторяю: не понравилось!

Перед уходом все-таки решил поспать (ибо всегда после обеда немного сплю).

Вижу, вижу сон! Я испытываю мучительное страдание. Но почему-то радостное страдание. Я ощущаю такую… такую любовь… Проснулся в слезах. Потом опять задремал и понял, что мне опять снится это страдание. Я видел себя, но со спины. Тем не менее знал, что это я. Я висел в воздухе. И на меня медленно надвигалось дерево. Я умолял, я боялся… но неумолимо входил в сень дерева. Листья двигались, как маленькие щупальца. И в листве плавало женское лицо. Ее лицо. Лицо суперзвезды… Глаза ее были закрыты, но все черты освещены каким-то слепящим, беспощадным светом. И вдруг я понял то, что часто мерещилось мне в запрокинутом женском лице. Понял! И содрогнулся!

В последний раз иду прогуляться. Вечерняя прогулка…

Вышел из дома.