Наследство Фостера   ::   Воннегут Курт

Когда до него дошел мой вопрос, он заорал в ответ, что ни про какого Фостера он слыхом не слыхал. Видно, Герберт занимал самое что ни на есть ничтожное место в этом учреждении. Возился в грязи где-нибудь на кухне или в подвале. Характерно.

В кухне какая-то старая карга лепила подозрительные котлеты, прихлебывая пиво из огромной кружки.

— Я ищу Герберта Фостера.

— Нет тут никакого Герберта Фостера.

— Может, он в котельной?

— Нет тут никакой котельной.

— Слыхали такую фамилию — Фостер?

— Никакой такой фамилии не слыхала.

— Спасибо.

Я снова сел за столик — надо было все обдумать. Очевидно, Герберт взял адрес этого кабачка из телефонной книжки и сказал Альме, что там он работает по вечерам. Мне стало немного легче на душе. Наверно, у Герберта были более уважительные причины — держать под спудом восемьсот пятьдесят тысяч долларов, а вовсе не те, которые он мне изложил. Я вспомнил, что каждый раз, как я ему советовал бросить эту вторую службу, он морщился, как будто дантист подносил к нему иглу бормашины. Теперь я понял: как только он скажет Альме про свое богатство, у него пропадет возможность удирать от нее в свободные вечера.

Но что именно было Герберту дороже восьмисот пятидесяти тысяч? Пьянка? Наркотики? Женщины? Я вздохнул: напрасно я что-то выдумываю, ничего толком я попрежнему не знаю. Подозревать Герберта в аморальности было немыслимо. Что бы он ни затеял, все делалось во имя добра. Мать до того его вышколила, а пороков отца он так стыдился, что я твердо верил — не может он сойти с пути праведного. Не стоило ломать голову, решил я, и заказал посошок на дорожку.

И тут я увидел, что Герберт Фостер, весь какой-то общипанный, загнанный, пробивается сквозь толпу. Всем своим видом он выражал неодобрение, словно праведник, попавший в блудилище вавилонское. Он держался до странности напряженно, даже локти отставил в стороны, подчеркнуто стараясь никого не коснуться и ни с кем не встретиться глазами. Никакого сомнения быть не могло: он испытывал тут муки ада, дикое унижение.

Я его окликнул, но он меня не заметил. Он был вне пределов досягаемости. Герберт весь окаменел от судорожных усилий — зла не видеть, зла не слышать, зла не знать.

Толпа в конце зала расступилась перед ним, и я подумал — сейчас он возьмет в темном углу щетку или тряпку. Но в конце прохода вдруг вспыхнул свет, и маленький белый рояль заблестел, как драгоценное украшение. Бармеа поставил на рояль стакан с джином и вернулся к стойке.

Герберт смахнул пыль с табурета носовым платком и, поморщившись, сел. Он вынул сигарету из кармана пиджака и закурил. И вдруг сигаретка стала медленно опускаться к углу рта, а Герберт все больше наклонялся к клавишам, и глаза у него сузились, словно он прищурился, разглядывая что-то необыкновенно прекрасное, вдали на горизонте.

И чудо: Герберт Фостер исчез. На его месте сидел другой человек. Не помня себя, он нацелил согнутые пальцы, как когти, и вдруг ударил по клавишам. И грянул исступленный, похабный, великолепный джаз, опалив воздух жарким дыханием призраков двадцатых годов.

Поздно ночью, у себя дома, я снова просмотрел свое произведение искусства — отчет о капиталовложениях Герберта Фостера, известного в кабачке под именем «Гаррис-фейерверк». Ни своего общества, ни деловых разговоров я в тот вечер «Фейерверку» не навязывал.

Через неделю-другую он должен был получить сочный кус от одной из сталелитейных компаний. По трем нефтяным концернам платили дополнительные дивиденды. Трест сельскохозяйственных машин, — у него там было пять тысяч акций, — собирался предложить ему сделку — на каждой акции он зарабатывал три доллара.

Благодаря мне и моей фирме, а также подъему экономики, Герберт стал на несколько тысяч богаче, чем месяц тому назад.