Небо плачет   ::   Шорохов Алексей

---------------------------------------------

Шорохов Алексей

Небо плачет



Алексей Шорохов

Небо плачет

Они не виделись тысячу лет. Может быть, немногим меньше. И вот теперь он стоял на перроне, блестевшем, как стальная палуба сторожевого корабля в далеком северном море. Шел дождь, до рассвета было еще далеко, в пустом зале ожидания глухой степной станции, на которой он встречал ее, никого не было. Из-за раннего часа и сама станция была заперта, а ее темные окна только усиливали неприютность окружавшего мира.

Он чувствовал, как сам начинает проникаться этой неприютностью, будто и его настигла безмерная печаль бескрайних родных пространств, вымокших, иззябших, избывающих поутру собственную непонятость капельками тумана на станционных скамейках, на цистернах и стальных контейнерах задержанного почему-то товарняка, на брошенной, старенькой сельхозтехнике, ржавеющей неподалеку.

Точно вовсе и не он всего полчаса назад бодро стрелял во все стороны маломощным "жучком", когда пробирался этими же полями к станции, аппетитно чавкая жирной черноземной грязью и время от времени оскальзываясь на редких суглинках.

А ведь не мальчишка! Чего ждал он от этой встречи? Что гнало ее сейчас из столицы сюда - в глушь и роскошь полевой России? Примерещившаяся в одиноких снах старость? Воспоминания о былой близости? Необходимость что-то решать в своей жизни?

Она была всегда слишком рациональной, взвешенной, что ли, и вдруг телеграмма: "Еду". Не поинтересовавшись, что он, как, ждет ли ее вообще через столько лет.

* * *

Поезд был, естественно, проходящий. В этой глуши, куда он упрямо потащился сразу после института (хотя его и отговаривали, оставляли в аспирантуре, намекали на перспективы), все поезда были проходящими. А останавливался вообще только один - им она и ехала.

Поезд прибывал на станцию рано утром, еще до рассвета, и она боялась проспать. Проводница, уже несколько раз проходя мимо нее, заверила: "Да не бойтесь вы, не проедете!" - и все равно по временам чувствовала тревожный взгляд, высматривавший ее из мягкого мрака белевших простынями плацкартов, после чего обычно неплотно хлопала дверь тамбура и по вагону начинало тянуть сладковатым дымком дорогих сигарет.

"И чего ей не спится, сегодня никто, на удивление, и не храпит, спи себе". Проводница зевнула и посмотрела на расписание, потом в окно. Ей захотелось просто, по-бабьи разговориться с пассажиркой, повздыхать, покивать головой, мол, да, все они одним миром мазаны: либо пьют, либо по бабам шастают. Или о детях, да и мало ли о чем еще. Она даже уже поднялась, но потом вспомнила о дорогом маникюре спутницы, о сапожках, на которые самой ей полгода работать, да и то неизвестно, хватит ли, и передумала....

За окном шел дождь. Иногда он усиливался, и тогда изогнутые, черные потоки стекали по стеклу вниз. Там, в полях, было черно и дико, будто уже и не на земле. И хоть бы один огонек! Но освещенные станции и полустанки попадались редко и тут же размывались дрожащей, безмерной, глянцевитой заоконной мглой. Ей становилось все страшнее: куда она ехала, что забыла в этой довременной, перекатывающей темные валы беспамятства степной стороне?

Она вообще в последнее время не узнавала себя - стала нервной, много курила, сменила за полгода несколько работ, мужиков. Потом вспомнила его, их юность, ласковое южное море, доверчивую близость и чистоту молодости, огромные и непроницаемые, как театральный занавес, ночи в небольшом приморском городке и звезды, которые, казалось, можно было потрогать рукой, а потом - снежную студенческую Москву, мохнатые снежинки на ресницах, которые он, счастливый, сцеловывал с ее блестевших глаз.