Нетерпение   ::   Трифонов Юрий

" "Благоустройство тюремной камеры! Вы кладете половички на каменный пол и вешаете занавески на окна". "А что вы предлагаете?" "Разбить на окнах решетки, а не вешать на них занавески". "Да как вы это сделаете, сударь мой?" "Я еще не знаю!" И правда, не знал. И не знает, кажется, до сих пор.

За обедом спор продолжался, но менее воинственно, без грубостей: Ольга пугалась, когда отец с мужем начинали петушиться. Ей казалось, что может дойти до ссоры. Но никогда не доходило и дойти не могло: и после второй отсидки, и во время Балканской кампании, когда работали в комитете по организации добровольческих дружин, и на собраниях украинофилов, "Молодой Громады", всегда и везде между Яхненко и зятем обнаруживались разногласия, всегда они в чем-то упорно друг другу не уступали, но вражды не было, разрыва никто не хотел, потому что сохранялось какое-то взаимное, невысказываемое уважение. Пожалуй, так: старик ненавидит очень многое из того, что ненавидит Андрей. Но выводы из этой ненависти они делают разные. И кроме того, тесть не желал, чтобы Ольга и Андрей расставались. Мать Ольги и вся яхненковская родня очень скоро решили, что произошла ошибка, но старик упорствовал до последнего, даже тогда, когда уж и Ольга сдалась. Все надеялся, что зять образумится. Кто-то слышал, как Яхненко с горечью говорил про зятя: "Ведь в любой стране с его умом, ораторским дарованьем он стал бы членом парламента, министром. А у нас? Загонят куда-нибудь за Можай, в ссылку и будет там гнить..." За глаза-то рассуждал здраво, а дома, за рюмкой наливки, плел в целях воспитания душеспасительную ахинею.

"Я, конечно, не марксид, хотя не чужд социалистских идей. Но революции я не понимаю! Что в ней хорошего? Ведь революция это revolte, мятеж, взрыв. А взрыв есть уродство, противоестественность. Природа не терпит взрывов, она живет медленно. Взрыв есть адово исчадье, землетрясенье, изверженье Везувия". "Но рождение человека - это взрыв, и смерть человека - взрыв. Накапливаются силы смерти или силы новой жизни, и происходит revolte. Шестьсот лет, начиная с татарщины, русский народ медленно превращался в рабов. Хотите, чтоб так же медленно шло раскрепощение?" "Да бросьте, сударь! Рабы, татарщина - это мы любим вспоминать. А наше казачество? Запорожская республика? Да ведь такой вольницы мир не видел!"

Спорили, упирались, каждый оставался на своем - а ведь было ясно, что тут не просто прения под наливку, а набросок судьбы и жизни - и все-таки две тысячи под залог подписал, не колеблясь.

Через два дня после вызволения из лап Кнопа Ольга встретила Андрея в слезах: "Ты меня обманывал! Ты мне лгал! Я была права, у тебя роман с этой жидовкой, с Анькой Розенштейн! Совести у нее нет: муж в тюрьме..." Откуда сие? Накануне приходил человек от Кнопа и втайне расспрашивал ее про Андрея и Макаревичей, сообщив, что Андрей сам признался - даже в письменной форме, что у него интимные отношения с Аней Макаревич. Полковник-то вышел подлецом. Но это значило и то, что там не успокоились и будут рыть дальше. Он объяснял, бесполезно - рыданья и слезы весь день. Терпения у него никогда не хватало, и он, разозлившись, ушел из дома и ночевал на Молдаванке у знакомых столяров. Была тяжкая, гнусная ночь, без сна, потому что понял: всегда это будет, вместо главного мелкое, вместо помощи обиды, попреки. Встретил на улице тестя, и тот, славный мужик, тоже стал корить вполголоса: "Голубчик, разве так делают? Вы же конспиратор, такие вещи надо уметь скрывать..." Смешной человечек! Не стал ничего объяснять, махнул рукой: "Хорошо, в другой раз..."

Через неделю пришли жандармы, новый арест. Оказывается, генерал Слезкин тот, кто раскручивал все дознание по делу о пропаганде, - не удовлетворился объяснениями Кнопа и велел Андрея взять на цугундер.