Неумолимая жизнь Барабанова   ::   Ефремов Андрей

Несколько упоительных кулачных поединков под лестницей Дома писателей, запальчивые петиции, к подписанию которых я склонял кого ни попадя, сосуществование с престарелым родителем, две-три книги, тихонько вышедшие в свет, и смерть…

Я взглянул Ксаверию в глаза, и надо думать, взгляд мой выражал искреннее восхищение. Кафтанов коснулся лба.

– Поверьте, – сказал он, – вы первый, о ком написано так много. Треть страницы вмещает человеческую жизнь с легкостью. И уверяю – герои остаются довольны не меньше вашего. Полагаю, быть писателем и исписывать страницу за страницей нечеловечески трудно. А? – и он засмеялся радостно, точно сдал тяжелый экзамен. – Но скажите мне, не тревожит ли вас это исследование?

Лукавый Ксаверий! В тот день я не мог думать ни о чем, кроме суммы, что посулил мне Кнопф, ручаюсь – Кафтанов видел, как эти цифры прыгали у меня в глазах, и резвился. И тут я отчетливо понял, что моей нищете приходит конец. А иначе, с какой бы стати и Кнопф, и этот кабинет с водопадом, а главное – проворные глаза Ксаверия Кафтанова. Наконец томление стало таким острым, что не в силах выносить его, я сказал, указывая на листки:

– Вздумай вы напечатать это, литературе пришел бы конец.

Наши взгляды встретились, и я с замиранием сердца понял, что попал. Нужно было продолжать, не останавливаясь, и я на мгновение испугался. Но вдохновение восхищенного хама подхватило меня, и нужные слова нашлись.

– Вы спросили, не тревожит ли меня это исследование? Но как может тревожить рассказ о собственной жизни, в котором каждый твой шаг переложен столь многими смыслами, а каждое слово истолковано столь тонко и многозначно. Мало того, что в вашем, ну-у… исследовании человек предстает живым, он кажется поистине неисчерпаемым. Дайте десяти разным людям прочесть эти две страницы, и в воображении каждого возникнет свой герой. Каждый из моих двойников овладеет сознанием читателя, и уже не на бумаге, но в сокровенной глубине личности разрастется один из тех романов, семена которых разбросаны на этих страничках. – Здесь подлое вдохновение сделало паузу, после чего и голос мой зазвучал иначе, и слова пошли иные. – Восторги восторгами, – проговорил я, пощипывая бровь (жест, заимствованный мною у старика в пору его расчетливого жуирования между шестьюдесятью и семьюдесятью), – но меня как профессионала занимает вопрос: чья это рука?

Нынче, когда многое уже произошло, а многое должно вот-вот случиться, я говорю совершенно определенно: Ксаверий Кафтанов занимал свое место по праву! Моя не совсем глупая лесть была уместна, я видел, как расширялись его зрачки. Написанное на листках было его делом, и писательские разглагольствования не были Ксаверию безразличны, но ни движением, ни звуком он не выдал себя.

Да! Кафтанов был решительно на своем месте. Ангел ты или адское исчадие, готовность пройти до конца свой путь сама по себе дает опору как окружающим, так и противостоящим. В тот день я вступил в число окружающих Кафтанова.

Мы благополучно обошли вопрос об авторе моего жизнеописания, так что даже и оставшись безответным, он не повис бессильно в воздухе, но как изящный арабеск венчал мой ритуальный танец.

– Так вот школа, – молвил директор, опираясь о свой берег стола. Необычная школа. Удивительная школа. Пусть меня приговорят к позорному наказанию посреди школьного двора, если хоть где-нибудь есть такое же заведение.

Он внимательно поглядел на меня и, как видно, снова разглядел у меня в глазах проклятые цифры.

– О, не тревожьтесь, – сказал директор, – Кнопф просто не смел назвать большую сумму. – Он придвинул к себе лоснящийся прямоугольник бумаги и вывел на нем умопомрачительное число. Голос мой на некоторое время иссяк. Когда же гортань и небо увлажнились, я кое-как дал понять Кафтанову, что нобелевский комитет еще не обращался ко мне и что прочими писательскими регалиями я тоже пока не отмечен.