Ни слова о войне и о смерти (рассказы)   ::   Горалик Линор

Давай же, давай, давай.

Ты нажимаешь ручку двери и переступаешь одной ногой порог моего дома. Я крепко беру тебя за плечо правой рукой, левой дотягиваюсь до двери и запираю ее на ключ, ключ забрасываю на шкаф. Я ощущаю твой страх, он сливается с моей злостью и с болью в обожженном пальце. Я поворачиваю тебя к себе лицом и резко прижимаюсь бедром к твоему паху. Чувствую твою налитую плоть, уже обмякающую от испуга, - эта плоть полна не мной. Мне очень жалко себя и тебя, жалко всего, чему ты научился со мной за эти два месяца, и что сейчас готов бросить, так и не поняв до конца. Я не могу этого допустить. Я захожу тебе за спину, одной рукой держа тебя за плечо, другой нежно ведя вокруг твоей талии. Тебя бьет мелкая дрожь. Я замираю, вдыхая запах твоей шеи, потом неспешно прижимаюсь низом живота к твоим ягодицам. Ты приглушенно взвизгиваешь. Я зажимаю тебе рот рукой, мну губы ладонью. Стою так, давая тебе почувствовать, как действует близость твоего тела на мою плоть, и чувствуя сам, как ты изо всех сил поджимаешь зад. "Здравствуй, Маделейн", говорю я тебе в пылающее ушко. - "Здравствуй, Маделейн."

------

Я не смогу предложить тебе райский сад, любовь моя, ибо мне самому нет туда ходу. Таким, как я, не дано зайти за высокую серую стену, - из-за таких, как ты, жестоких мальчиков, не хотящих дарить нам любовь - а какой же рай без любви? Но мне неплохо и здесь, - за стеной, у самой стены. Что же до тебя - я не запрещаю тебе смотреть. Пялься в пробоину, мой мальчик.

Как хорошо

Господи, удержи мою руку, выровняй мое дыхание, разожми мои судорожно впившиеся в черенок пальцы, ибо смертный грех стоит за спиной у моей души и толкает ее под лопатки. Господи, помоги мне выйти из этого дома.

Я разжимаю ладонь, и ложечка со звоном падает обратно в стакан. Елена машинально подтирает салфеткой разбрызгавшиеся по скатерти капли, отчего они уходят в ткань, оставляя темные пятнышки на желтоватой поверхности. Лицо Елены обращено не ко мне - я вижу ее затылок с не очень правильной башенкой хитро зачесанных волос. Елена кивает - тоже, кажется, механически - и делает вид, что слушает тебя. Я же понимаю, что Елена сейчас далеко-далеко от бедных нас, - может быть, с сигаретой на кухне, может быть, в постели с кем-то третьим, за мостом, на другом конце города.

Я уже давно воспринимаю нас двоих как ее мужчину. Именно мужчину, не мужчин - мне кажется, что и она воспринимает нас как одно; не как одного человека, но как некое единое явление, которое и называется - ее личная жизнь. Интересно, как, стремясь выйти за рамки вашего устоявшегося брака, она сошлась со мной, взяла меня в любовники - как будто приняла в игру; рассказала правила, дала попробовать пару раз, убедилась, что я освоился, улыбнулась, переключила свое внимание на более важные занятия. Со временем она привыкла к статус-кво, привык и я. Подозреваю, что привык и ты, хотя по-прежнему считается, что ты не знаешь ничего - или снисходительно все допускаешь. Обе версии мне противны; однако от таких елен не отказываются. В результате мы слились в ее сознании в одно, и теперь меня преследует мысль о том, что Елена попытается выйти за рамки нас обоих. Почему-то я уверен, что он должен жить на другом конце города - иначе, кажется мне, зазор между ее нынешней жизнью и ее дымчатым, грустным адюльтером будет недостаточно велик, освобождение не придет. Этот третий мужчина представляется мне слабым, грустным, упаднически прекрасным, - чем-то вроде падшего ангела. Дом его кажется мне пасмурным, пальцы - тонкими. Я пытаюсь вообразить его глаза это глаза спаниеля. Он грустен, потому что он незнаком с Еленой. У него нет Елены, Елена не изменяет нам. О нет.