Нищенка   ::   Горький Максим

Павел Андреевич усмехнулся на молчаливый вопрос своего слуги, разделся, скомандовал своей гостье: "Разденься!", Ефиму: "Умой её!" и, крепко потирая немного озябшие руки, вошёл к себе в комнату и сел за стол в глубокое мягкое кресло.

Перед ним урчал и фыркал самовар, из отверстия в крышке с лёгким свистом вылетала струйка пара. В этом свисте Павлу Андреевичу послышалось что-то насмешливое, а в глухом урчании воды - нечто недовольное.

Он облокотился на стол руками и, закрыв глаза, - любимая привычка, представил себе свою гостью одетой в чистое платье, причёсанной и умытой... Это было идеально красиво.

- А куда же прикажете её деть? - спросил Ефим, просовывая голову в дверь.

Павел Андреевич обернулся к нему:

- А как ты думал, Ефим, куда её?

- Да ведь как же иначе?.. Напоить чаем и домой отправить. Я отведу, решил тот.

- Гм! - снова задумался Павел Андреевич. - Хорошо, пусть будет так.

И он стал наливать себе чай. Он любил вечерний чай. Под меланхолические песни самовара, в этой залитой розовым светом лампы комнатке так славно думается и дышится. Всё так тепло, мягко, родственно... И так тихо, сладко-тихо... Но сегодня вот в его квартире новые звуки: это тонкий голос гостьи в комнате Ефима. Она всё что-то рассказывает там без устали, и изредка глухой бас Ефима коротко перебивает её. Что ждёт завтра эту девочку? Что ждёт её через десять лет?..

"Однако, в какое добродетельно-минорное настроение погружаюсь я! О чём, собственно, можно тут думать? О помощи ей? Близоруко и неумно. Их тысячи, этих уличных детей, и чьё-либо единичное усилие не улучшит их положения. Это обязанность общества, если ему угодно. И потом, в ней, наверное, есть уже инстинкты, которых не победишь воспитанием и которые со временем могут развиться. Бог с ней, с этой девочкой!.. В лучшем случае она будет кокоткой, если она умна, конечно..."

Но Павел Андреевич чувствовал, что как бы он ни думал, - ему сегодня почему-то плохо думалось, такими всё избитыми, общими местами, ни одной своей, оригинальной мысли... Почему бы это? Как бы он ни думал, ему не исчерпать этого вопроса о девочке, что-то остаётся, уклоняясь от определения словами, что-то такое смутное, неприятное... Не зарождается ли это сознание обязанности по отношению к ней, всё-таки же человеку? Едва ли, едва ли... Едва ли и существует такая обязанность. Законы общежития, нравственности и вообще всевозможные законы, это - скорее всего искусственные логические построения, прекрасно доказывающие хорошие чувства и намерения их авторов - не больше.

- Ефим! - позвал Павел Андреевич. - Ну, как она?

- Уснула, Павел Андреевич! - умилённо сообщил Ефим.

- Уснула?! Гм!.. Как же теперь?

- До утра уж, что буде. Утром я её и справлю. Что ж она? Спит, не мешает. Всё щебетала. Тридцать пять копеек, говорит... Видно, тридцать пять копеек для неё сто рублей. Умильная девочка! Тридцать пять копеек кто-то, вишь, набрал.

- Да, да, я это знаю. Ну, пусть её спит там! - рассеянно заметил Павел Андреевич.

- Вот, вот! Пускай её с богом! А мне бы, Павел Андреевич, уйти надо, позвольте! - сказал Ефим.

- Ну, а девочка как же?

- Что ж она? Спит. Я ведь ненадолго.

- Ага, иди, иди. Можешь. Скорее только, а то она проснется, и я не буду знать, что делать.

- Что ж ещё делать? Ничего не надо делать. Я кухарке скажу, коли что... - немного удивлённо произнёс Ефим и скрылся.

Павел Андреевич закурил папиросу и лёг на диван. Самовар затих. Теперь вся комната была наполнена стуком маятника столовых часов.

"Нужно переменить эти часы, у них слишком стучит маятник..." Но здесь Павел Андреевич поймал себя на очень странном ощущении. Это была какая-то боязнь думать; нечто совершенно новое. Где-то в нём шевелилось смутное, незнакомое чувство, назойливо требовавшее формулировки.

"Пустяки это! Всё пустяки!" - мысленно отмахнулся он.