Нижние Байдуны   ::   Брыль Янка

Тимохова жена Волечка тоже путается с пятидесятниками, которых у нас называют баптистами, потому Тимох и злой на "святых" и с цитатами немного знаком.

- Не то, - говорит он, - оскверняет, браток, что идет в человека, а то, что из человека вылазит.

Цитата извращена и не совсем к месту. "Не то, что входит в уста, оскверняет, но то, что выходит из уст", - эти слова про пост или не про пост слышал он, Тимох, от своей домашней проповедницы, однако кто же его все запомнит.

- Хоть бы уж слова божьего не развращал, - снова возмущается Брат Арсений.

- Пророки! - звонко хохочет Осечка. - Все пророки разлетелись, как сороки!

Тоже не совсем кстати это, зато складно, весело.

- Святой уже, браток, праведник, - усмехается Тимох, - почему ж тогда у тебя колени спереди? Как у Котовой Акулины. Или ты уже, може, совсем забыл?..

Про колени - поговорка, а с Акулиной - намек на то, что Тимох с Арсеном знают, видать, только вдвоем. И потому Брат Арсений не по-пророчески, а по-мужски долго молчит.

Осечка молчать не может. Тему он обновляет так, будто после паузы ведет ее дальше совершенно логично.

- И правда, - спрашивает он, - почему это у тебя, Арсен, одни девочки? Пять дочек - пять раз гореть будешь. А сам хоть с сумой потом иди.

Брат Арсений все еще в "мирском", растерянном, настроении, но отвечает он по привычке, как ему и полагается:

- Без воли господа и волос с моей головы не упадет.

- При чем тут волос? - смеется Осечка. - Ты что, без господа уже и сына не смастеришь? Вон посмотри у Рафалка - аж три сына. Спросил бы ты у него.

Тут снова вступает Тимох. С предложением Брату Арсению:

- Если хочешь, дак и я тебя научу?

Тот молчит, и советчик продолжает:

- Это, браток, надо подпоясавшись и с топором за поясом. Помогает.

Брат Арсений плюется и молча крутит головой.

Да тут уже хохочет не только Осечка, который всплеснул в ладоши и прямо залился, не только сам Тимох, Андрей и я, но и молчаливый, солидный дядька Евхим.

- С тобой, Ермолич, не заморишься, - говорит он, посмеявшись. - Шел бы ты уже домой, что ли...

Тимох никогда не спешит. Конек у него малый, сивенький, быстрый. Трепыхается, топает в плугу или в возу, а потом вдруг заноровится и станет. Гони не гони - ни с места. Тогда хозяин помаленьку слезет с воза или подойдет от плуга, попросит у Сивого ножку, переднюю левую, постукает по копыту снизу толстым концом кнутовища - и готово.

- Ну, подковал. Поехали, дристун.

И живут себе дальше, конь время от времени норовясь, а хозяин значительно чаще - привирая.

Если Качка или Летчик лгали с определенной направленностью - "Вот какой я, смотрите, был и вообще что я такое", - так он, Тимох Ермолич, врал бескорыстно и временами до полного самозабвения.

Это я помню еще с детства, когда Тимох рассказывал нашему отцу, как в военном госпитале он, в пятку раненный кавалерист, "пять раз помирал от операции и пять раз воскресал с того света". Рассказывал при женщинах и детях "нескоромно", скучновато, и потому отец, и сам человек бывалый и хороший байдун*, сказал после, когда поздний гость наконец-то ушел: "Ну и плетет, так, кажется, и дал бы по шее".

______________

* Байдун - балагур, краснобай, враль.

Во всех Тимоховых рассказах для слушателей главным был он сам, вся его, как говорили, выходка: мимика, жесты, интонации. Про ту самую операцию, которую я знал в менее интересном варианте, он однажды рассказывал на улице мужчинам, а нас, мальцов, мужчины не отгоняли. Теперь уже санитары держали раненого Тимоха не вчетвером, а вшестером, и хирургом был не мужчина, а "какая-то барынька".

- Халатик беленький, а сама, браток, идет - яичко с головы не скатится. И все при ней, как следует быть, из тех самых, видать, что только переступи через нее - уже и толстая. Что ж, и я не из трухлявой олешины, из дуба.