Но пасаран   ::   Ольшевский Рудольф

Где вы будете, когда этого человека придут арестовывать в мае будущего года? Вы же знаете, кто это с дворником поднимается по лестнице. Так включите одновременно все вместе свет, вы же соседи. Высуньтесь в пижамах из окон и разом крикните: "Но пасаран!"

-- Ша, ша, ша. Это же НКВД. Ваши хохмы там не проходят. И вообще, за кого сейчас можно поручиться? Вы уверены, что ваш папаша не английский шпион? Не германский диверсант? Поздравляю ваших родителей -- у них преданные дети.

Через двадцать страшных лет перед ним извинятся.

-- Мы извиняемся. Сами понимаете, такое было время. Вас оклеветали. Между прочим, ваши же. Возвращайтесь на свой пароход. Вы снова капитан, товарищ Хосе. Еще раз простите. Но вы видите, они -- не прошли. Извините третий раз за двадцать лет каторги.

Во дворе на Малой Арнаутской, когда он вернулся, распахнулись все окна в апрель 1957 года. Соседи в пижамах высунулись до пояса из окон своих квартир.

-- Фима, что я тебе говорил, он такой же немецкий шпион, как я китайский император.

-- Ты меня с кем-то путаешь. У нас с тобой не заходила об нем речь.

-- Забыл? Не помнишь? Значит у тебя не только геморрой, но и склероз.

На корабль они пришли вдвоем -- испанец и его жена. Посередине трапа он остановился.

-- Тебе плохо? -- спросила Муся.

-- Мне хорошо, -- ответил он.

Капитан наклонился и поцеловал ступеньку. Худой, подтянутый, седой, он был похож на Одиссея. Во всяком случае, нам, романтикам-дуралеям так казалось. Валерка был дежурным. Он стоял на палубе у трапа. Капитан пожал ему руку.

-- Сегодня ветрено, матрос? -- заметил он с иностранным акцентом, хотя и окая.

-- Да, товарищ капитан, -- отвечал Валера, -- дует "молдаван".

Хосе посмотрел на жену.

-- Так называется береговой ветер с запада, -- ответила она.

-- А, местный муссон, -- рассмеялся испанец.

Они ходили в Мариуполь, город, в который во время войны плыли и мы. Рейс длился неделю. Я ужасно завидовал Валерке. Это ж надо -- неделя солнечных бликов на зеленой воде и соленого ветра в лицо. Улыбок упитанных казачек, везущих в Одессу вяленую рыбу и горы арбузов, сваленных прямо на палубе. Неделя молодого здоровья, распирающего новые тельняшки.

И вдруг в эту веселую беспечность ворвалась чужая боль. Капитан умер, не проплавав и месяца. Это была первая смерть, которую мы видели рядом. Война не в счет. То было далеко, и там стреляли. А тут он лежал в гробу около парохода, спустившего свой полинявший флаг. Мимо проходили люди, не по сезону одетые в черное. А чуть поодаль весело, как бегущая мимо вода, сверкали медные трубы. И вот они запели. Воздух стал упругим и твердым, а беда сделалась осязаемой. Звук спрессовал горе, и женщина заплакала. Ее плач проник в нас.

На кладбище пахло сырой землей и сиренью. Мы шли по кладбищенской аллее, растянувшись за гробом, как длинная вечерняя тень. Казалось, что капитан спускается в преисподнюю, а за ним тянется эта тень, от которой он скоро отделится. Вдоль процессии, как плоскодонки под черными парусами, сновали кладбищенские нищенки.

По обе стороны от нас привстали на цыпочки кресты, словно покойники, раскинув руки, застыли над своими могилами.

-- Ты повыше, Сева, -- произнес уже наполовину просевший крест, -скажи мне, кого это везут?

-- Кудрявого чудака с большим носом.

-- Так они кладбище перепутали. Им не сюдой, а на еврейское.

-- Ни, вин нэ маланэць. Коло нього люды розмовляют иньшою мовою.

-- Якою?

-- Закордонною.

-- Шо? Так в Одессе по новой интервенция?

Кладбищенская попрошайка, будто услышала голос с того света.

-- Кого привезли? Русского или еврея? -- уточнила она.

-- Испанца, -- ответила ей пароходская официантка.

-- Что вы говорите? -- удивилась попрошайка.