О моем отце   ::   Пильняк Борис

: Воениздат, 1965) мы находим по крайней мере в трех местах подтверждение выдвинутой Пильняком версии. Ближайший друг и сподвижник Фрунзе И. К. Гамбург свидетельствует о нежелании Фрунзе ложиться на операцию и то обстоятельство, что он делает это по приказу партии и даже самого Сталина. Совпадение отдельных реплик говорит о том, что Борис Андреевич получил материал от ближайшего окружения Фрунзе, т. е. повесть в основе своей документальна.

На Пильняка обрушился гнев всех тех, кто еще верил тогдашнему руководству партии, и всех подхалимствующих. Завидущие уши их торчали из статей, в которых Пильняка упрекали в том, что он много ездит за границу, а также много пишет. Раздражали его независимость, смелость. Но были и такие, которые искренне считали его повесть клеветнической. Отвечая им всем, Борис Пильняк как будто бы каялся, но покаяние это носит странный характер: он не снимает главного в повести. Кается как бы из вежливости. Вот это письмо: "В мае этого года в "Новом мире" была напечатана моя "Непогашенная луна", получившая столь прискорбную для меня известность... Формальная сторона возникновения в печати этой повести такова. Написав "Луну", я собрал группу писателей и моих знакомых партийцев (как это я обыкновенно делаю), чтобы выслушать их критику,- в том числе был и редактор "Нового мира". Повесть была выслушана большим сравнительно количеством людей, одобрена и тут же взята к напечатанию для "Нового мира",- редактором же было предложено мне написать и предисловие, которого в первоначальном варианте не было... И позвольте мне сказать по существу. Сейчас, задним числом (я никак не хочу этим письмом себя оправдать) я вижу, что появление моего рассказа и напечатание его - суть бестактности. Но поверьте мне, что в дни написания его ни одной недостойной мысли у меня не было,- и, когда я, вернувшись из-за границы, услыхал, как был принят мой рассказ нашей общественностью,- ничего, кроме горького недоумения, у меня не было, потому что никак, ни на одну минуту я не хотел написать вещи "оскорбительной памяти тов. Фрунзе" и "злостно клевещущей на партию" (как было написано в июньском "Новом мире"). Судите сами,- как мог я в какой-нибудь минимальной мере подозревать судьбу этой повести, когда она, повесть писателя-непартийца, была одобрена уважаемыми партийцами и принята к напечатанию Вашим издательством, издательством ЦИКа? - Никогда, ни на одну минуту, я не хотел написать вещи, которая могла бы быть оскорбительной для партии!

Все годы революции и по сегодняшний день я чувствовал и чувствую себя честным человеком и гражданином моей республики,- и человеком, который делает по мере сил своих нужную революции работу,- а не ошибается только тот, кто ничего не делает...

Я являюсь писателем, имя которого рождено революцией и вся судьба которого связана с революционной нашей общественностью; июньский "Новый мир" я прочитал за границей, в Китае, в Шанхае,- и в тот же час я пошел к нашему консулу, Ф. В. Линдэ, чтобы получить от него распоряжения в дальнейшей моей судьбе, ибо я никак не хочу быть позорно заклейменным "клеветником". Несмотря на то, что в печати почти ничего не было о моих невзгодах, кривотолки просочились в разные, и в обывательские в том числе, круги, довольно широко, обыватель мне "сочувствует".- И я прошу Вашей помощи, чтобы я мог ликвидировать и "клеветника", и "сочувствие" обывателя, ни мне, ни нашей общественности никак не нужные, и чтобы я мог рассеять ту неприятную атмосферу, которая возникла около моего имени в той здоровой общественности, ради которой я и хочу работать. Юридическая конструкция кар, ныне павших на меня, мне никак не ясна, есть ли это суд и наказание, есть ли это выражение недоверия, есть ли это предохранение от повторности: поэтому я и подхожу сейчас не с аршином юрисдикции.