О том, о чем и вдох и выдох   ::   Миллер Лариса

И когда душа уходит от времени, в ней не остается ни боли, ни адского страдания... Чем дальше от адского страдания, тем легче развоплощение".

Экспонат расклеился,

Выбыл, расслоился,

По ветру рассеялся,

С радугою слился,

И со звездной россыпью,

Бросив тот гербарий,

В коем был он особью

И одной из тварей...

....................

Больше он не мается

И не ждет развязки,

И не домогается

Ни любви, ни ласки.

В одной из проповедей Экхарта я наткнулась на глагол "домогаться", поразившись не только смысловому, но и буквальному совпадению.

И будто прямо ко мне были обращены слова: "Если бы кто-нибудь тысячу лет вопрошал жизнь: Зачем ты живешь? И она бы ему вообще отвечала, она не сказала бы ничего иного, как: я живу затем, чтобы жить. И это от того, что жизнь живет своей собственной глубиной, бьет из себя самое. И если бы кто-нибудь спросил правдивого человека, такого, который действует из своей собственной глубины: зачем ты делаешь свое дело? Если бы он верно отвечал, он не сказал бы ничего иного кроме того, что: я делаю, потому что делаю".

"Делаю, потому что делаю", - такой ответ может дать либо простейшее существо, находящееся на самом низком тварном уровне, либо величайший мудрец, достигший той глубины, на которой происходит свершение всех времен и исчезновение всех вопросов. Я не умею так жить. И если до сих пор не научилась, то вряд ли уже научусь.

Век учись, умрешь невеждой.

Вечно жив одной надеждой

Развиднеется потом.

Притулился где-то между

Пропастями утлый дом,

Где живу с неясной целью

Под раскидистою елью,

Чтоб в тени ее густой

Заниматься канителью

Жизни сложной и простой.

Всю жизнь пытаюсь ответить на постоянное "зачем": зачем живу? чего хочу? - вопросы, которыми терзала себя со студенческого возраста. Но они не исчезли и позже. Вот что писала в конце 70-х:

"Кто проклял душу мою, превратив ее в "летучего голландца?" Что заставляет меня метаться в непостижимом поле, из которого не вырваться и в котором нет магнита, чтобы прильнуть к нему и не метаться больше? Ох, что говорю? Не магнит ли наш дом? Не праздник ли наши дети в пестрых панамках на летнем лугу? Звуки, запахи, краски, лица - драгоценные узоры судьбы, но они хрупки и постоянно распадаются, образуя новые:

Все в воздухе висит.

Фундамент - небылица,

Крылами машет птица,

И дождик моросит.

Все в воздухе: окно

И дерево, и крыша,

И говорят, и дышат,

И спят, когда темно...

Нет ничего моего. Даже то, чему дала жизнь, принадлежит пространству. И, судорожно прижимая к груди дорогих и любимых, знаю - не удержу".

"Пустоте, черноте, уходящим годам/ Из того, чем жива, ничего не отдам - / Повторяю и слез не умею унять/ И теряю опять, и теряю опять..."

Так существует ли хоть что-нибудь постоянное в этом непрерывно меняющемся мире, кроме пустоты, в которую все летит, и пространства, из которого все образуется? Хоть что-нибудь, на что можно опереться?

Ты сброшен в пропасть - ты рожден.

Ты ни к чему не пригвожден,

Ты сброшен в пропасть, так лети.

Лети, цепляясь по пути

За край небесной синевы,

За горсть желтеющей травы,

За луч, что меркнет, помелькав,

За чей-то локоть и рукав.

И все же дыхание бездны - не единственное, что ощущала. "Тайна", - так называлось одно из самых первых моих полудетских стихотворений: "А тайна, когда просыпаешься утром,/ Весь город в снегу. Седоватый и мудрый.../ А тайна, когда в этом мареве снежном/ Прохожий посмотрит задорно и нежно..."

Предчувствие неведомого смысла, непостижимого ответа на все вопросы, намек на нечто большее, чем зримый мир - как жить без этого?

Хорошо помню, как однажды, раскрыв тетрадь, в которую, казалось бы, совсем недавно переписывала проповеди Экхарта, я не увидела в ней ничего, кроме слов, начисто лишенных чудесного смысла. Мне стало страшно.