Обгон   ::   Алексин Анатолий

Я не представляла себе жизни без мамы… Но, не представляя без нее своей жизни, не заботилась в должной мере о ее жизни. Которая, сейчас понимаю, принадлежала полностью мне.

Тому, кто себя отдает тебе, справедливо и себя отдавать в ответ. Если не полностью, то хоть в какой-то степени…

В углу нашей гостиной скромно притулился старый рояль. На молодой, то есть новый, у мамы не набралось денег. Она всячески пыталась приобщить меня к этому, третьему, нашему жильцу. А я отмахивалась, отбивалась. Почему? Разве она хотя бы в одной разумной просьбе мне отказала? Да и с неразумными просьбами подчас соглашалась… Я же долго противилась потому, что с ее собственных слов мне было известно: дорога к музыкальному успеху пролегает через мученические усилия. А напрягаться я не привыкла. И противилась, не соображая, что отбираю у мамы спокойствие… за мое же грядущее.

По субботам и воскресеньям мама музицировала. А потом занималась хозяйством… но под записи самых почитаемых ею пианистов — Рахманинова, Артура Рубинштейна, Софроницкого. Чтобы — в который раз! — с ними сблизиться. Некоторые записи были до того давними, что звучали по-старчески, хрипловато, надломленно. Однако мне чудилось, что мама вот-вот упадет перед ними на колени и станет молиться. А я, честно говоря, при всем своем слухе, не понимала, чем мамино музицирование хуже искусства ее кумиров. Когда я открыто сравнила мастерство Артура Рубинштейна с маминым, она в ужасе схватилась за сердце:

— Не скажи это еще кому-нибудь! Я тебя заклинаю… Сердце ее было нездоровым, — и я не искренне созналась, что пошутила.

— Не шути так больше: о тебе могут плохо подумать!

Она защищала не Артура Рубинштейна, а меня… Я была ей дороже.

Все те состарившиеся записи я помнила наизусть — и не нарочно, автоматически начинала вполголоса им подпевать. Мама снова хваталась за сердце, но уже торжествующе устремляясь навстречу тому самому моему слуху. Она упорно выискивала у меня «музыкальные данные».

— Выходные дни для того, чтобы отдыхать. Зачем же ты столько играешь? — пожалела я маму.

— Пианист-педагог тоже обязан быть в форме.

Чтобы иметь право учить других, надо быть для учеников образцом. Ну, а пианисты, которые меня завораживают, тренируют себя, не удивляйся, ежедневно! По шесть-семь часов… А уж после — концерты и завораживание огромных залов.

— Твои ученики тоже дома так тренируются?

— И потом еще выполняют домашние задания, как в обычной школе.

«А когда же они телевизор смотрят? В кино ходят? И зачем мне такая каторга?» — спросила я себя.

Но именно телевизор отбросил — отшвырнул! — в сторону тот вопрос.

Как-то, усевшись возле экрана и перебегая с одной программы на другую, я, оторопев, узрела такое, что сидеть уже не могла… Я вскочила, потому что увидела тёзку в популярнейшей передаче «Семья прокладывает дорогу…»

Тёзка держала в одной руке скрипку, а в другой — смычок.

Не так прискорбно было для меня, что это видела и слышала вся страна, — самым горестным было, что это видел и слышал Лион: его-то уж она, при всей своей скромности, не забыла предупредить!

Телеведущая с чрезмерным воодушевлением сообщала: «Перед нами — пример музыкального, духовного во вроде бы обыкновенной семье! Отец — не профессионал в исполнительском искусстве, а всего лишь любитель — сдружил с малых лет дочь Полину с домашней скрипкой. Он пробудил талант, который без него мог бы и не пробудиться. Теперь Полина совершенствуется в школе «для особо одаренных детей». Ей всего девять с половиной лет. Ничего удивительного… Простите за банальный пример: Моцарт в ее возрасте затмевал виртуозов. Отец в начале его концертных триумфов, как и отец Полины, сыграл немалую роль.