Обломов   ::   Гончаров Иван Александрович

 – Это ты?

Захар вдруг замолчал, потом, прикрыв глаза рукой от солнца, пристально поглядел на Штольца.

– Извините, ваше превосходительство, не признаю… ослеп совсем!

– Забыл друга своего барина, Штольца, – упрекнул Штольц.

– Ах, ах, батюшка, Андрей Иваныч! Господи, слепота одолела! Батюшка, отец родной!

Он суетился, ловил руку Штольца и, не поймав, поцеловал полу его платья.

– Привёл господь дожить до этакой радости меня, пса окаянного… – завопил он, не то плача, не то смеясь.

Всё лицо его как будто прожжено было багровой печатью от лба до подбородка. Нос был, сверх того, подёрнут синевой. Голова совсем лысая; бакенбарды были по-прежнему большие, но смятые и перепутанные, как войлок, в каждой точно положено было по комку снега. На нём была ветхая, совсем полинявшая шинель, у которой недоставало одной полы; обут он был в старые, стоптанные калоши на босу ногу; в руках держал меховую совсем обтёртую шапку.

– Ах ты, господи милосердый! Какую милость сотворил мне сегодня для праздника…

– Что ты это в каком положении? Отчего? Тебе не стыдно? – строго спросил Штольц.

– Ах, батюшка, Андрей Иваныч! Что ж делать? – тяжело вздохнув, начал Захар. – Чем питаться? Бывало, когда Анисья была жива, так я не шатался, был кусок и хлеба, а как она померла в холеру – царство ей небесное, – братец барынин не захотели держать меня, звали дармоедом. Михей Андреич Тарантьев всё норовил, как пойдёшь мимо, сзади ногой ударить: житья не стало! Попрёков сколько перенёс. Поверите ли, сударь, кусок хлеба в горло не шёл. Кабы не барыня, дай бог ей здоровье! – прибавил Захар крестясь, – давно бы сгиб я на морозе. Она одежонку на зиму даёт и хлеба сколько хочешь, и на печке угол – всё по милости своей давала. Да из-за меня и её стали попрекать, я и ушёл куда глаза глядят! Вот теперь второй год мыкаю горе…

– Зачем на место не шёл? – спросил Штольц.

– Где, батюшка, Андрей Иваныч, нынче место найдёшь? Был на двух местах, да не потрафил. Всё не то теперь, не по-прежнему: хуже стало. В лакеи грамотных требуют; да и у знатных господ нет уж этого, чтоб в передней битком набито было народу. Всё по одному, редко где два лакея. Сапоги сами снимают с себя: какую-то машинку выдумали! – с сокрушением продолжал Захар. – Срам, стыд, пропадает барство!

Он вздохнул.

– Вот определился было я к немцу, к купцу, в передней сидеть; всё шло хорошо, а он меня послал к буфету служить: моё ли дело? Однажды понёс посуду, какую-то богемскую, что ли, полы-то гладкие, скользкие – чтоб им провалиться! Вдруг ноги у меня врозь, вся посуда, как есть с подносом, и грянулась оземь: ну, и прогнали! Вдругорядь одной старой графине видом понравился: «почтенный на взгляд», говорит, и взяла в швейцары. Должность хорошая, старинная: сиди только важнее на стуле, положи ногу на ногу, покачивай, да не отвечай сразу, когда кто придёт, а сперва зарычи, а потом уж пропусти или в шею вытолкай, как понадобится; а хорошим гостям, известно: булавой наотмашь, вот так! – Захар сделал рукой наотмашь. – Оно лестно, что говорить! Да барыня попалась такая неугодливая – бог с ней! Раз заглянула ко мне в каморку, увидала клопа, растопалась, раскричалась, словно я выдумал клопов! Когда без клопа хозяйство бывает! В другой раз шла мимо меня, почудилось ей, что вином от меня пахнет… такая, право! И отказала.

– А ведь в самом деле пахнет, так и несёт! – сказал Штольц.

– С горя, батюшка, Андрей Иваныч, ей-богу с горя, – засипел Захар, сморщившись горько. – Пробовал тоже извозчиком ездить.