Оборотень   ::   Померанцев Владимир Михайлович

Доказал, будто судьба его была обусловлена. Я не позволил убить себя, и поэтому, он победил...

Мысль доставляла страдание.

Однажды я чуть не дошел до чертовщины. У меня вдруг сильно заболело лицо. Так заболело, что не мог даже прикасаться к подушке. Это было уже на рассвете, в комнате все было видно. И я увидел, как Меченый сдавливает мне своими огромными пальцами щеки. И не было даже сил закричать.

Выздоравливал я потом, только нагружаясь работой. На службе понимали мое состояние и завалили бумагами. Но еще долго стоял в воздухе запах мокрой травы, и я не чувствовал себя возвратившимся в город. Никак не отвязывалась тяжелая мысль, будто я дал Меченому доказать, что не зря он был прозван так...

Поймут ли люди с деревянными лицами, что не судьба определила жизнь Меченого, а сам он определил свой конец?!

Вот если бы я погиб на олене...

Тут или собой надо жертвовать, или правотою своей...

Страшны лесные миры, которые ставят перед такими решениями...

Страшны люди одной какой-то таежной действительности, одного троеперстия или двуперстия... Просеки прорубать надо, просеки! Воздуха! Света!

Совсем исцелился я только с женитьбой. Теперь ночами нас было двое, и Меченый уже не отваживался входить в мою комнату. Но и через многие годы, когда я давно уже душевно окреп, давно забыл думать о Меченом, он время от времени опять восставал перед моими глазами в самых неожиданных и разных местах...

Однажды это было за тысячи-тысячи верст от лесов, в которых протекла моя молодость, в жаркой, в малолюдной стране, сожженной истребляющим солнцем и засыпанной сплошными песками. В этих песках, в двух-трех шагах от дороги, я увидел несколько человечьих голов, сидевших на туловищах, вкопанных по самую шею... Я вскрикнул и чуть не оторвал шоферу рукав... Глаза у одной головы были закрыты, и лишь губы чуть-чуть шевелились... Вторая голова смотрела на меня с невыразимым мучением и судорожно пыталась глотать высохшие редкие слюни... У третьей были на месте глазных впадин стекляшки... А вокруг отданных на съедение солнцу голов сидели какие-то люди в чалмах, шептали молитвы и кланялись, пригибая носы до земли...

Мне хотелось откапывать, драться, кричать, звать на помощь... Но со мной был редкий по хладнокровию спутник, и он до боли сжимал мою руку. Это не позволяло забыть, что мы в этой стране путешественники, гости, проезжие... Я кусал губы и не понимал, как возможно такое среди белого дня... А в лицо мое, на котором смешались беспомощность с ужасом, вперились спокой-ные, властные, пронизывающие глаза человека в чалме... И когда я невольно перевел на них взгляд, то содрогнулся от их непримиримой враждебности... Не знаю, кому принадлежали эти глаза - вождю ли секты, казнившей своих отщепенцев, или шейху, облеченному властью, - но в них не скрывалось желание закопать в горячий песок и туловища всех иноверных... Товарищ поспешил усадить меня поскорее в машину, но мне показалось, что эти глаза, эту ненависть, этот приговор и сжатую челюсть я уже где-то видал...

А ночью, в комнате хорошей гостиницы, шейху, привыкшему к солнцу и зною, стало не по себе от ее охлажденного воздуха, он залез в рукава полушубка, надел на тюрбан малахай, стал приближаться ко мне с веревкой в руках... Я вдруг сразу узнал забытые, страшные, роковые черты и привскочил на кровати...

Второй раз Меченый явился мне тоже в гостинице, но уже европейского города. Я бродил по его узеньким улочкам, через которые переброшены были веревки с бельем нищеты, пересекал бесконечные именитые площади и осматривал на них именитые церкви, потом отдыхал где попало на тысячелетних камнях. И вот, проделав много витых километров, я на одном из камней задремал.

- Падре! Падре! - проснулся я от отчаянного женского плача.