Однофамилец   ::   Гранин Даниил

На домашние вещи Кузьмин не обращал внимания, вещи появлялись и исчезали - случайные спутники бивачной его жизни. А вот, оказывается, чашка - не просто чашка, она ещё память о Лёне, и, глядя на неё, можно припомнить тот день, когда Лёня подарил её, как принёс, и какой он был, и где это было. Чашка хранила в себе, оказывается, массу воспоминаний, как живое существо. Без чашки ничего не сработало бы, не припомнилось.

Послышались шаги. Кузьмин подобрал босые ноги. Вошла Надя, заспанная, в халате, присела к столу, жмурясь от света. Зевая, рассказал, кто звонил, про ребят. Сама ни о чём не спрашивала. Смотрела, как ест. Глаза её, даже заспанные, выделялись на лице резко и сильно. Ещё раз зевнула недовольно и протяжно. Кузьмина взяла досада - могла бы поинтересоваться всё же, где был так долго.

- Что же, до сих пор заседали? - спросила она равнодушно. - Что это за конференция?

- Математическая, - он достал программу. - Научная.

Она перелистала, скучая.

- Тебе-то зачем?

- Пригласили.

- Время только терять, - категорично заключила Надя. - Дёргают зазря.

Кузьмин не то чтоб улыбнулся, улыбка выскользнула, он не успел её удержать.

- В самом деле, - она внимательно всмотрелась в него. - Ты-то какое отношение имеешь?

Капля звучно ударила в раковину, и снова, ещё громче. В самом деле, думал Кузьмин, какое я имею отношение, я, нынешний... Сон ушёл из Надиных глаз. Она обеспокоенно выпрямилась, словно прислушиваясь.

- Это верно, сказал Кузьмин. - Никакого отношения. Так... забавно было.

- Что забавно?

- Знаешь, кого я там встретил? Лаптева!

Выщипанные брови её поднялись, кожа на левой, обмороженной щеке натянулась, покраснела. Это произошло в гололёд, на Дальнем Востоке, когда Кузьмин заставил её ждать на сопке вертолёт с оборудование.

- Лаптев... Лаптев... тот самый? Что долбал тебя? Он ещё жив? - Она засмеялась, напряжение медленно покидало её. - Узнал он тебя?

- Кажется.

Она вслушивалась не в слова, а в интонацию его голоса, и это беспокоило его. Он почувствовал, как трудно ему укрыться, она знала все его уловки и приёмы.

- Узнал, узнал! Вот оно что... то-то, я вижу, ты не в себе. Ну и что он тебе сказал? Напомнил... И ты расстроился. До сих пор забыть не можешь. Не стыдно? - Она успокоенно зевнула, потянулась, халатик распахнулся, и Кузьмин увидел, как проигрывала она перед Алей. С оптическим увеличением проступили тонкие морщины на шее, блёстки седых волос. Набегал второй подбородок. И ему было больно оттого, что она проигрывала перед Алей. Потому что эти морщины были его морщины, и её тело, руки - всё это было уже неотделимо от него самого.

"Как моя работа, как прожитая жизнь, или нет - нажитая жизнь. Сменить - значит, наверное - изменить. Как предательски схожи все эти слова..."

Зрение его чудесно обострилось - он увидел мелкие трещины на стене, распухшую больную ногу Нади, синие тромбы на икрах, и в то же время видел мелькающие её молодые ноги в шиповках над гаревой дорожкой стадиона, он видел слёды своих былых поцелуев на её плечах, на груди, и шрам от грудницы, и следы беременностей и болезней. Ясновидение это было неприятно. Мучительно было видеть себя на коленях, когда он стоял, охватив её ноги, и молил прощения, и когда она его простила, он нёс её на руках по упруго-дощатому тротуару под огромными морозными звёздами и был так счастлив...

Куда ж это подевалось? За что, за что он её так давно не целует?

Он чувствовал, как от этого странного видения всё вокруг меняется, и понимал, что жизнь его тоже должна измениться. Это было странно, потому что он-то как раз старался оставить её неизменной.

Он поднялся, расправив плечи до хруста, потёр глаза, словно бы собираясь спать. Ему захотелось подойти к Наде, обнять её, но подойти вот так, ни с того ни с сего, оказалось невозможно.