Оправдание крови   ::   Чигринов Иван

Оглядывая знакомую местность, Зазыба вдруг ощутил щемящее беспокойство в душе, которое оставалось пока что непонятным ему самому, — может, его тронуло все увиденное, сперва совсем незаметно, как бы ласточкиным крылом, коснулось оно его груди, а потом подступило к сердцу беспричинной-пронзительной тоской.

Перед тем, как выйти наконец на торную тропинку, Браво-Животовский вроде бы спохватился, что не успеет сказать всего, и опять заговорил, но даже голосом давал понять, что недавнего Зазыбового намека всерьез не принимает и абсолютно ничего не боится:

— Я понимаю, ты злишься, что я говорю так, не возражай, все равно злишься — У тебя сегодня вправду кошки на душе скребут —ведь колхоз рушат! Думаешь, у всех такие кошки в печенках сидят? Ошибаешься. У меня глаз наметанный — рады веремейковцы, что назад берут свое. Сдается, пожили в колхозе, испробовали рая и вот снова в пекло торопятся. Не гляди, что Вершков или другой кто во всем тебе угождает, делает вид, будто об одном с тобой хлопочет, старается. У них в голове свое, Зазыба. Они сегодня, как на той свадьбе, одним оком на жениха глядят, а другим на невесту, одни слова тебе говорят, а другие при себе держат. Об этом шепнула бы тебе даже земля, если бы говорить умела. Эх, сколько она за сегодняшний день увидела радостных глаз! Вон, к примеру, бабы, что, в три погибели согнувшись, полосы жнут, понимаешь, опять свои полосы, так какие у них глаза? Ты бы поинтересовался. А земля все чувствует. Это только мужики да бабы не хотят перед тобой радость показать. Может, даже жалеючи тебя, из уважения, а может, хитрят. Правду вчера ты сказал на правлении…

— Откуда тебе известно, что я говорил на правлении? — огрызнулся Зазыба, словно ему и правда невдомек было, что полицейский тогда же успел обо всем выведать у Микиты Драницы.

— Чтоб мне да и не дознаться теперь, что в Веремейках делается!

— Как бы не так!

Это злорадное Зазыбово «как бы не так» неожиданно привело в замешательство полицая и, наверное, чтобы не выдать своего замешательства, он нагнулся и на ходу, почти из-под ног, выхватил пятнистый, похожий на птичье яйцо.; камень, отшвырнул прочь, словно тот помешал ему.

Зазыба почуял оторопь своего спутника, усмехнулся. Казалось, после этого Браво-Животовский или окончательно обозлится на Зазыбу, или перестанет лезть со своей болтовней в душу. Ничего подобного. Он снова дернул с досады щекой, вытирая тем временем о штанину руку, которой брался за камень, хотя вряд ли на ней было что, кроме сухого песка, и снова завелся:

— Помнишь, ты грозил мне, как ехали из местечка: мол, сам, по своей охоте, лезу в петлю. А ты? Думаешь, по тебе осина наперед не плачет, раз такие протоколы смеешь писать?

— Значит, обоим нам петли не миновать.

— А это еще как получится. Недаром же говорят: бабка надвое ворожила.

— На картах?

— А что?

— А то, что дрянной ты игрок в карты.

— Да уж как-нибудь…

— Ну-ну…

Браво-Животовский затаенно улыбнулся.

— Еще посмотрим, что ты ответишь Гуфельду, почему распустил колхоз.

— Какому Гуфельду?

— Коменданту.

— А-а-а…

— Я же твердил тебе — не тронь!

— Мало ли что можно болтать. А распоряжения от коменданта твоего я не получал.

— Зато я тебе говорил.

— Разве что. Но ведь можно и так — ничего ты мне не говорил.

— Значит, отказываешься?

— А и отказываюсь.

— Ну что ж, посмотрим.

— Не одна же моя воля была распорядиться так колхозом. Собиралось правление, на нем и решали. Так что…

Уж долетали из толпы знакомые голоса. Их беседу мог кто-нибудь услышать. Поэтому Браво-Животовский не стал перечить Зазыбе.

Микита Драница, известное дело, и тут не мог изменить своей натуре, чтобы первому не перехватить веремейковское начальство.