Ослиная скамья (Фельетоны, рассказы)   ::   Нушич Бранислав

Все они думают сейчас обо мне и не знают, что я уже здесь, что я так близко от них.

Мама сидит у очага, подогревает на маленькой жаровне ужин. Задумавшись, она быстро вяжет, а белый кот, найденный мною в этом доме, когда мы сюда переехали, греется около очага и время от времени сладко потягивается. Помню я и трехногие табуретки, и старые потрепанные сапоги, висящие у трубы, и общипанного хромого ворона, которого младший брат хотел научить говорить и даже подрезал ему что-то под языком. Ясно вижу, как ворон ходит по кухне и клюет оставшиеся крошки.

Вспоминаются мне и наше старое зеркало в комнате на комоде (его подарил маме деверь, когда она выходила замуж), за шкафом - "дедушкин стул", сидя на котором дедушка и умер. Мне уже кажется, что я дома и слушаю, как длинный маятник наших круглых часов отбивает свое "тик-так"...

Вот висит в углу в старой золотой раме икона святого Георгия, под ней маленькая красная лампадка. Здесь мама молила бога, чтобы он сохранил мне жизнь и здоровье. И вот я возвращаюсь живой и здоровый, возвращаюсь на побывку.

Осталась еще улочка, и сразу же налево - четвертый дом. А вон дом моего кума. У них уже зажгли свечку. Постучать им в окно? Как бы мне обрадовались его дети. Нет, нет! Лучше я приду к ним завтра. А вот рядом с домом кума дом матери Благое.

Ах, бедная мать Благое! Ни собаки, ни кошки не было у нее, один только сын, и как они любили друг друга!

Помню, когда мы уезжали из Белграда, он стоял в строю рядом со мной. Она, бедняжка, пришла на Баницу еще до рассвета. Нам раздавали галеты и сало. У старушки полились слезы, когда и ее сыночку дали этот солдатский паек. А когда раздалась команда и грянула музыка, она совсем обезумела и готова была вырвать своего единственного сына из строя. На вокзале было много народа; прощались брат с братом, отец с сыном. Были здесь матери, сестры, знакомые, друзья. Старушка обняла Благое и не отпускает от себя, целует, смотрит на него и обливается слезами. Как будто чувствовала, что он не вернется.

Схоронили мы ее единственного сына, далеко от родного дома схоронили. Никогда не упадет слеза матери на его могилу, никогда не запахнет там мята, не заалеет роза, посаженная материнскими руками.

Зайти к ней? Нет, не смею.

Вот она. Я вижу ее через окно - в черном платье, глаза ввалились, глубокие морщины избороздили старческое лицо. Перед ней на извивающемся синем пламени кипит в джезве вода (наверное, для кофе), а она сидит, облокотившись на стол и уронив голову на руки. Думает о чем-то? Нет! Одинокая, усталая, она, бедняжка, сомкнула очи и спит. А вода кипит, бурлит и льется через края джезвы.

Под часами в маленькой рамке висит карточка Благое, чуть-чуть наискось, точно так же, как висела тогда, когда я приходил прощаться. Над кроватью его старый пиджак и соломенная шляпа. Он снял все это, когда получил мундир.

Бедная старушка! Сколько бессонных ночей ты провела, глядя на одежду, висящую над кроватью, и на карточку, где запечатлен высокий лоб, густые ресницы и мягкая улыбка на устах твоего единственного сына!

Завтра я расскажу тебе, как он погиб, как, умирая, вспоминал тебя, только тебя.

Скорей, скорей! Вон большое строение, рядом - мой домик. Вот и разбитое стекло, а в нем - засохший стебель когда-то душистого левкоя. У нас тоже горит свеча, и на окнах задернуты занавески.

"Тук, тук, тук!"

- Мама, открывай!..