Остановка в Х   ::   Белль Генрих

А здесь остался отец... у нас было немного земли, и, кроме того, он тоже работал на железной дороге. Он умер в эту войну...

- Его убили?

- Нет, он умер. А мать моя умерла еще раньше. Теперь здесь живет мой брат с женой и детьми. А через семьдесят лет будут жить правнуки моего брата.

- Возможно, - сказал я, - но они ничего не будут знать о тебе и обо мне.

- Да, ни один человек в мире не узнает, что ты был у меня.

Я взял ее маленькую руку, очень нежную маленькую руку, и поднес к своему лицу.

Проем окна был" заполнен густо-серой мглой, чуть более светлой, чем ночная тьма.

Вдруг я почувствовал, что она встала с кровати, хотя она и не коснулась меня, и уловил легкие шаги ее босых ног; потом понял, что она одевается, хотя ее движения и все шорохи, которые их сопровождали, были почти не слышны; только когда она, заведя руки за спину, застегивала пуговицы на блузке, до меня донеслось ее прерывистое дыхание.

- Теперь ты должен одеться, - сказала она.

- Я еще полежу.

- Я хотела бы зажечь свет.

- Не зажигай, я еще полежу.

- Но тебе же надо поесть перед уходом.

- Я никуда не ухожу.

Я снова почувствовал, что она, так и не надев туфлю, изумленно уставилась туда, где я лежал.

- Вот как, - только и сказала она тихо, и я не понял, испугана она или удивлена.

Повернув голову, я мог теперь уже различить на темно-сером фоне окна очертание ее фигуры. Неслышно двигаясь, по комнате, она поднесла к печке дрова и бумагу, вынула коробок спичек из кармана моих брюк.

Эти шорохи доносились до меня, как тихий тревожный зов человека, стоящего на берегу, зов, обращенный к другому, которого течение несет в омут. И я теперь твердо знал, что, если я тотчас не встану, если не решусь немедленно покинуть этот мерно колыхающийся плот потерянности, я либо умру вот здесь на кровати, разбитый параличом, либо меня пристрелят на этой подушке неутомимые сыщики, от которых нигде не скроешься.

Я слышал, как она невнятно что-то напевала, стоя у печки и глядя в огонь, беззвучно трепетавший красными крыльями, и мне казалось, что между нами лежит больше, нежели целый мир. Она находилась где-то на самой кромке моей жизни, напевала что-то про себя и радовалась разгорающемуся пламени; я все это понимал, слышал, видел, вдыхал чад паленой бумаги, и все же нигде она не была бы дальше от меня, чем сейчас, когда нас разделяли всего несколько шагов.

- Ну вставай же! - сказала она, не отходя от печки. - Тебе надо идти.

Я услышал, как она поставила кастрюлю на огонь и принялась что-то размешивать; это были ласковые и тихие звуки - глухое поскребыванье деревянной ложки о днище, - и запах поджаренной муки заполнил комнату.

Теперь я уже все видел. Комната была очень маленькая. Я лежал на низкой деревянной кровати, рядом стоял шкаф, который занимал стену до двери, простой коричневый шкаф, без всяких украшений. Стол, стулья и печурка находились, видимо, где-то позади меня. Было очень тихо, густая предрассветная мгла еще затеняла комнату.

- Прошу тебя, - сказала она шепотом. - Мне надо уйти.

- Тебе?

- Да, на работу, и ты должен выйти вместе со мной.

- Работать? - переспросил я. - Зачем?

- О, что ты спрашиваешь!

- А где ты работаешь?

- На железной дороге.

- На железной дороге? Что же вы там делаете?

- Засыпаем щебень между шпалами, балласт, чтобы не случилось беды.

- И так не случится, - сказал я. - На каком ты участке? В сторону Гросвардайна?

- Нет, в сторону Сегедина.

- Это хорошо.

- Почему?

- Потому что тогда я не проеду мимо тебя.

Она тихо рассмеялась.

- Значит, ты все-таки собираешься встать?

- Да, - сказал я.

Я еще раз закрыл глаза и вновь опрокинулся в то зыбкое небытие, где нет запахов, где нет ничего, кроме тихого плеска, который я ощущал как слабое, едва уловимое дуновенье.