Отблеск костра   ::   Трифонов Юрий

Потом в ряды построит нас свисток,

Молитву проревем нестройно, диким хором.

Стоим и хмуро ждем. Вот загремят запором,

И, грузен, туп и зол, вплывет тюремный бог.

И начинаем день, день скуки и мечтаний,

Жуя ломоть сырой и кислой дряни.

В других стихах он рисует картины тяжелого труда каторжной артели, возвращения домой с работы, ночной маеты. («Полночный час, полночный час! Спит дух, злой дух, что днем зовется…»), он проклинает палачей, мечтает о расплате с ними, вспоминает прошлое («Все изломы жизни, горькие ошибки, весь короткий, буйный, бесшабашный путь — ни минуты ясной, ни одной улыбки, ничего, чем мог бы юность помянуть»), иногда ему кажется, что жизнь навсегда искалечена, кончена, сил нет — а лет ему было тогда всего двадцать семь, — но иногда: «Унынью черному еще я знаю меру! Еще хранит душа моя всю страсть мою, и ненависть, и веру. Нет, вам не сразу сдамся я!»

Он радуется таежной весне, письму с воли, друзьям, которые все вынесли и дожили до свободы.

Вот они уходят:

Вы, упрямцы, умевшие все снести без мольбы и проклятий,

Обнажавшие молча на плахе клейменые плечи, —

Вы уйдете отсюда, как гонцы и предтечи

Все отвергнувшей и на все покусившейся братьи.

Вы уйдете отсюда и покинете банду беспутную,

Этот мир беспокойного и упрямого люда,

Мрак, и слякоть, и скуку, и глушь беспробудную,

Все покинете вы и уйдете отсюда…

Матросы и солдаты восьмой камеры решили покончить с Могилевым. Они знали, что идут на смерть. Уговорились вызвать Могилева по какому-то поводу в камеру, напасть на сопровождающих его надзирателей, и во время схватки один из солдат, человек очень сильный, должен был просто задушить Могилева. Но и этот план рухнул — всех выдал перетрусивший уголовник.

8 января 1909 года в камеру пришел старший надзиратель Григорьев, известный своей волчьей ненавистью к каторжанам, — он любил говорить: «Я пил и буду пить кровь из заключенных» — и потребовал выдать зачинщиков. Ему ответили ругательствами. Григорьев выхватил шашку и отрубил голову тому, кто стоял ближе. Тогда каторжанин Филиппов, бывший артиллерист, вырвал у Григорьева шашку и отсек голову ему. Надзиратели бросились на заключенных, началась сеча, в которой безоружные каторжане были, конечно, перебиты.

Два месяца зверствовал Могилев; тринадцать человек было повешено, многие замучены порками и карцерами. Восьмую камеру Могилев порол каждый день, давал всем подряд по 150 розог и после каждой десятки розог велел сыпать на рану соль.

В марте 1909 года молчальник Могилев, уже прославившийся по всей Сибири, был убит на улице эсером, бывшим балтийским матросом Н.Д.Шишмаревым.

Новый начальник централа заявил: «Я знаю, что меня тоже могут убить, но режим будет тот же».

Так жила тобольская каторга и вместе с нею один из сотен ее обитателей — Евгений Трифонов, отбывавший срок под именем Валентина.

У окна в простенке — темный лик иконы,

В мутном полумраке прячутся углы.

Чей-то бред невнятный, чей-то скрежет, стоны,

Да порой о нары звякнут кандалы.

Медлит ночь в безмолвье, тягостно и жутко,

Зорко тьма глухая стены стережет.

Слух мой ловит что-то напряженно-чутко.

В сердце скука злая, душная растет.

Бьется мысль бессильно, как в тенетах птица.

Липкая тревога ум обволокла.

Память воскрешает забытые лица,

Канувшие в вечность давние дела…

Загасил я гордость — и молчу бесстрастно.

И мирюсь постыдно, холодно терплю.

Только ненавидеть я умею страстно

И упрямо, жадно и напрасно

Эту жизнь бесплодную люблю.

Эсер Шишмарев, казнивший на улице Тобольска Могилева, сделал между тем важное признание: ограбление артельщика в Тюмени было произведено им. Ему нужны были средства для того, чтобы подготовить убийство Могилева.