Отто кровавый   ::   Кизи Кен

Жене его приходилось то и дело подскакивать на крупе беспрестанно пердевшей кобылы, и все лучшие чувства ее были тем немало оскорблены. Попам уже нужно было где-то помолиться, монашкам —пописать. И холмик сойдет. Зарезали они порося, на пику насадили и над большим костром подвесили. Потом порубали на куски и сели винище хлестать. Веселились, значит. Плясать пустились. Клялись в вечной дружбе ангелам горним, которых все равно разглядеть не удавалось. А потом забрезжило утро, и свет отнюдь не кончился. Фигу. Отто немного обиделся. Жена про свои колики разнылась. Попы молились так, что сраки отскакивали. А конец света все не приходит, хоть ты тресни. Отто тогда решил сварить в кипятке одного попа — самого жирного, поскольку другие попы рассудили, что проблема, видать, в нем, в этом жирном. Господу обжоры неугодны. Днем они выспались, снова костер разложили, зажарили на углях мастифа. Только стемнело, как снова во все тяжкие пустились. Парад на верхушке холма устроили. Вопили, что твои привидения. Рыдали, себя не помня, главы пеплом посыпали, а грязью глаза замазывали. Обмочившись по колено, снова вырубились. А наутро… наутро… земля вращалась по-прежнему. И солнышко сияло. И такого обозленного вассала, как король Отто Кровавый, свет еще не видывал.

Ну вот. Год однатысячный, январь себе пыхтит дальше со счетом три сваренных вкрутую попа и пара монашек попухлее впридачу. На вершине Горы Тысячелетия — король Отто Кровавый с супругой, королевой Отто. И рождение короеда, и конец света серьезно задерживаются. Гром гремит. Ветер воет. Жена канючит: «О, мой супруг, если б только во мне дело было, ни словечка недовольства не сорвалось бы с моих губ. Но как же ребенок?» Отто и сам был не сильно доволен. Вино кончилось. Свита сбежала. Попы либо сварены, либо ноги сделали. Не над кем больше на холмике королевствовать, кроме клячи заезженной, телеги, да жены, у которой уже все брюхо сводит. Швырнул он жену в телегу, сам забрался на лошадь, и потрюхали они домой. По пересеченной местности. Телега скрипит. Кобыла пердит. Жена гундит на каждой рытвине и кочке: «Как же ребенок, как же ребенок…» Четвертый день января только занимается, солнце еще не проснулось, а она уже вовсю ссыт да стонет. Отто принялся уже взвешивать все за и против варки ее в кипятке, да немного увлекся. Телега на булыжнике подскочила, и супруга из нее прямо под откос катапультировалась. Кобыле это, видимо, понравилось. Свалив с себя ношу, она налегке заскакала дальше, потряхивая на ухабах битой телегой. Когда Отто, наконец, добрался до супруги, та уж последний вздох испускала. «Слава всем святым, — посочувствовал ей Отто. — Отмучилась свое.» И тут увидел, как в ее измазанных глиной юбках что-то шевелится. Младенчик. Преждевременно выдернутый, забрызганный кровью рождения —мальчишка! Принц! И впервые за все свое эгоистическое существование Отто почувствовал, как самую крохотулечку дрогнули его сердечные струны, о наличии которых он даже не подозревал. Сорвал он нижние юбки со своей усопшей возлюбленной, чтобы обтереть королевского наследника, и обнаружил — не поднимаясь с колен на этом поросшем травою склоне, под чириканье зимних птах и блеск зимнего солнца, — что на младенце вовсе не брызги беспокойного рождения. То были чирьи! Чирьи! Чирьи! «Эй, наверху, как тебя — Всемогущий!» — заорал Отто небесам. — «Что за хреновина? Я тут по горам мудохаюсь, как полагается, а Ты крапленую карту сдаешь? Я тут все по правилам, а Ты мне всего пацана чирьями устряпал? Что это такое, а? Кончатся эти муки когда-нибудь или нет?» И небеса осклабились ему в ответ и вроде как ответили: «Настройтесь на нашу волну к концу третьего акта, и все тухлые загадки разрешатся.