Отвертка   ::   Стогов Илья

Какой же смысл я вкладывал в словосочетание «стать звездой»?.. Несколько месяцев я мучусь этим вопросом и не нахожу ответа.

По утрам я просыпаюсь в смятой постели. Лежу и досматриваю сон: на ветке сидит попугай. На левой лапе у попугая шесть скрюченных пальцев. Вернее, пальцев у него пять, но один, указательный, на конце раздваивается.

Некоторое время прикидываю: пил я вчера или не пил? Похмельный я или не похмельный? Судя по содержанию сна — пил… вот и голова ноет… хотя чего уж тут умничать?.. и без всяких сновидений понятно, что пил… потому что когда это такое было, чтобы я — да вдруг не пил?

Потом я варю себе кофе, а по радио шепчет потная итальянка с мускулистыми и волосатыми, как у тяжелоатлета, ногами. Все называют тетечку именем, уместным в средневековых трактатах, но никак — во фразе, начинающейся со слов: «В постели с…»

Интересно, снятся ли ей попугаичьи ноги с шестью пальцами? По идее, если кого и называть настоящей, не такой, как я, звездой, то итальянскую тетечку. Но что по поводу смятой постели, снов с шестипалыми лапами и отвратительного похмельного кофе?

До шести часов вечера — то, что называется «работа». Единственная радость — иногда звонят читатели:

— Алё, это вы? — Пошел на хуй! — Слушайте, вы такой классный! — Пошел на хуй! — Это самое… как сказать-то… вы такой классный! — Читай по губам: П-О-Ш-Е-Л-Н-А-Х-У-Й! — Спасибо вам за то, что вы такой классный! — Пожалуйстапошелнахуй!

Еще, прежде чем снова просмотреть сюжет по поводу попугая и лапы с шестью пальцами, бывают гости. Сто лет знакомые, абсолютно неинтересные люди.

Несколько дней назад заходила подруга. Девушка похожа на итальянскую тетечку из утреннего радио. У нее здоровенная грудь и белые волосы. Помню, как лет десять назад эта здоровенная грудь регулярно демонстрировалась всем желающим.

В те годы подружка отжигала как могла. Девушкина мама злилась и обзывала дочь шипящими выражениями. Сегодня точно такими же словами девушка рассказывает мне про собственную дочь.

Если я брошу пить, то, наверное, доживу до дня, когда следующая юная негодяйка станет жаловаться уже на подружкину внучку.

Потом девятиэтажка напротив моего окна станет бордовой. Я и Солнце — оба звезды. Еще часик — и птица с неарийским профилем начнет перебирать у меня в голове шестипалыми лапами.

Постель — кофе — «Косынка» — багровый фасад дома — постель — кофе…

Самая чудовищная фраза, которую лично я встречал в мировой литературе, — это последняя фраза романа Стивенсона «Остров сокровищ».

Дословно, разумеется, не помню. Суть в том, что, ребенком отъездив по экзотическим краям, герой говорит, что вот, мол, прошли годы, но ему и до сих пор снится берег с пальмами и попугай, картаво кричащий «Пиастры! Пиастры!».

Вы понимаете, да? В боґльшую депрессию меня не повергало ничто и никогда! Парню жить — лет, может быть, еще шестьдесят… всю жизнь. А самое типа того, что интересное — позади.

Плюнуть на все. Доехать до того острова. Свернуть попугаю костлявую шею…

Я вытряхнул на запястье часы, застрявшие под манжетой. Официантка убрала пустой бокал и поставила новую пепельницу.

— Еще принести?

— Принесите, пожалуйста. Один бокал.

— Горячее не желаете? Пиццу?

— Денег нет.

Официантка принесла пиво и поставила высокий запотевший бокал на картонный квадратик с надписью «Spendrups». Внутри бокала был никакой не «Spendrups», а «Балтика», номер семь.

Я отхлебнул пива и выгреб из кармана мятые купюры. Если не появится кто-нибудь из знакомых (или еще один полумертвый, но очень щедрый китаец), то, пожалуй, это у нас сегодня последний бокальчик.

Да и хрен с ним.

В «Мандарин» вошла девушка с охапкой букетов.