Переводчик   ::   Карив Аркан

Короче, я был очень заботлив и чуток. Потому что у Эйнштейна есть автомобиль "субару". А у меня нет даже прав.

Армия Обороны Израиля просит, чтобы в нее приезжали пораньше. В повестке рекомендуется прибыть на базу к десяти утра. На самом деле, вам будут рады и в полдень, и к ужину, и даже к отбою. Явиться слишком рано фраернуться; слишком поздно - перегнуть палку. Я внушил Эйнштейну мысль о том, что грамотнее всего будет сдаться до наступления темноты, в романтический час между собакой и волком. До этого часа было еще далеко, и впереди вырисовывался почти нетронутый день законного безделья, который я, вслед за научными работниками, назову библиотечным.

Начался он ужасно: я в халате, не умывался еще, взял джезву, полез в шкафчик, открыл банку, а кофе-то - кончился! Если бы я был диктатором, то, для борьбы с инакомыслием, первым указом запретил бы кофе в постель. И сразу, таким образом, подорвал бы мораль проклятых инсургентов. Без этой милой блажи, невинного баловства я на мир и смотреть-то отказываюсь, а уж противостоять ему - и подавно.

"Кофе - в постель!" Может быть, это - тот единственный лозунг, за который я готов погибнуть на баррикадах. А история пусть рассудит. Разумеется, я оделся и пошел в лавку, хотя мне это было вдвойне неприятно, потому что я был там должен.

В лавке у Шимона я с фальшивой живостью поддержал разговор о футболе, затем, как бы между прочим, попросил прибавить к долгу кофе и два "ноблеса" и, склюнув поживу, поспешил вон, но в дверях столкнулся нос к носу с бабой-ягой из моих детских кошмаров - старухой-процентщицей Шамаловой-Беркович. "О!" - удивилась она. Потом вспомнила и обрадовалась: "О-о-о!"

Старуха жила по соседству и ссужала под шестьдесят процентов годовых. Ее квартира приводила на ум дом-музей Ленина в Горках. За массивным столом, покрытом поверх скатерти клеенкой, вы расписывали тринадцать чеков; хозяйка просила отвернуться; скрип дверцы шкапа, шорох белья и целофана, напряженное ожидание: а не грохнется ли оттуда скелет забытого когда-то любовника? Но вот уже купюры с изображением прелестной первоклассницы ложатся на мутное и липкое плоскогорье клеенки.

В милитаристских государствах сентимент очевиден: "Бабушка, мне в армию сегодня. Может, погодите чуток?" "Ступай, ступай, защитник, после сочтемся. Кхе-кхе". Глупая слеза заволокла выпученный глаз старой жидовки. Черная горжетка на горбу лоснилась потертостями. Сморщенные руки дрожали. Повеселевший и нахальный, я шагал певучей походкой через сквер мимо детей, снующих по фанерному кораблю с надписью "Титаник"

Дома я вновь переоделся в халат, сварил джезву непросто доставшегося кофе, поставил кассету с Файруз, укоренился хорошенько в кресле и только было начал думать о приятном и разном, как в дверь позвонили. Разнузданным, причем, каким-то звонком. Собиратели цдаки на малоимущих ешиботников звонят скромнее. Кроме того, они ждут, когда им откроют, а не вваливаются в квартиру сами.

- Опять завел свою арабскую блядь! - заорал Эйнштейн с порога.

- Эта арабская блядь переживет нас с вами, пастор, - ответил я не

задумываясь. Потом подумал: а ведь, действительно, переживет...

Между тем мой comrad in arms, сняв с плеча сумку, принялся вынимать из

нее и выставлять на стол бутылки с пивом. Наметав шесть штук, он открыл

две, жадно и без отрыва выпил одну, оставил на столе другую, а четыре

непочатые снес в холодильник. Мне ничего не оставалось, как только

скрутить ответным жестом косяк; пиво я терпеть не могу, но и следить в

тоскливой трезвости за тем, как мой дружок будет на глазах превращаться в животное, тоже не хотелось.

Эйнштейн прикончил вторую бутылку, откинулся в кресле, и выражение лица у него сделалось, как у горца Маклейна на космическом приходе.