Первый поцелуй   ::   Юрьенен Сергей

В голове у меня повторялось одно и то же: страшно, но в старшем . Страшно, но в старшем. Каким напряжением охвачен был крайний слева, я понял, когда его кишки издали звук – тонюсенький такой. «Я ж не душил», – пропел он еле слышно горлом, формально оправдывая передо мной свою неподвижность.

– Будем стоять, – решил директор.

В окрестных лагерях отпели горны. По знаку старшей увели отряды младших. Небо наливалось тьмой. Обещая хороший день на завтра, реяли черные стрижи, и я подумал: «Юнкерсы». На бреющем, как «мессершмитт», пронесся майский жук – последний из могикан.

Смутно различимый Фишин рухнул на колени.

Его подхватили.

– Что? – сказал директор. – Перед всеми стыдно? Так и быть. Того, кто это делал, жду у себя в кабинете. Явка с повинной облегчит. – И вдруг сорвался, переходя на «ты»:

– Не то загремишь, мерзавец, у меня в колонию для малолетних!



***

– Главное: душили. Кто его душил? Мы ж целовали?

Тишина.

– Причем, не только я… Чего молчишь, Совенко? Назарчик, Кожин? Всей кодлой сядем, да, ребята? Подумаешь! Ну, отсидим… Во дворе у нас говорят: «Раньше сядешь – раньше выйдешь».

Ребята молчали, накрывшись с головой. Думали, наверно: как же… Тебя-то уж отмажут.

Расшнуровавшись, капитан их не ложился.

– Путевка накрылась, это точно… Блядь: на три смены! Как же я домой приду? Меня на природу до нового учебного отправили! Там дым коромыслом, родственники с деревни понаехали, завтра начальники цехов заявятся, а тут вдруг я – головка от хуя… Двадцать второго июня! Ровно в четыре часа! Киев бомбили, нам объявили… В колонии, ребята, сраку рвут, а после кормят коричневыми вафлями. Слышь, ребята?

Никто не отвечал.

– Хер с вами. Я пошел являться. А то действительно…

Он стал затягивать шнуровку, но было уже поздно: ступеньки крыльца затрещали. Прямо в кедах он нырнул под одеяло и успел накрыться с головой. В радужном ореоле ворвался директор. На пороге директор не остановился. Шел и шел, прокладывая путь в проходе сильным светом длинного, на две круглых батарейки, китайского фонарика из гофрированной блестящей жести – моя мечта. За спинкой моей койки остановился, повернулся. Чтобы обратиться ко всей палате – решил я…

Луч ослепил.

– Андерс?

Я закрылся локтем.

– Одевайся и на выход. С вещами!

Мне показалось: происходит это не со мной. Не здесь, а где-то далеко, откуда донесся голос:

– Это не я.

– А кто?

Я начал одеваться. Звон невероятности пронизывал мне голову. Из тумбочки переложил вещи в чемодан, щелкнул замками. Директор собственноручно свернул матрас мой вместе с постелью и подушкой.

И понес передо мной.

Чемодан с наугольниками. Не удержавшись, я врезал им по койке капитана, который зашептал мне что-то из-под одеяла – то ли угрожая, то ли совсем наоборот.

На веранде директор бросил матрас на пол и передал фонарик старшей, которая тоже посветила мне в лицо.

– Ну, никогда бы не подумала! Казалось бы, дружит с книгой…

Роса была такая, что в сандалиях захлюпало. Черные силуэты вели меня куда-то в ночь, переговариваясь о малопонятном: «А не кажется ли вам, что во всей этой истории еще какой-то очень неприятный душок… – Что вы имеете в виду? – спросил директор, и старшая перешла на шепот. – Не будем усугублять, Раиса Львовна! Тем более что он, по-моему, тоже… Разве? Ну, значит, в этом я не очень… Мы, как говорится, интернационалисты».

В кабинете старшая нажала мне на плечи:

– Садись, садист!

Меня разобрал смех, который я подавил:

– Не я.

– Я не я, и хата не моя? – Директор выдвинул ящик, вынул и – «Вот!» – припечатал к столу листик в клеточку, исписанный каракулями. – Собственноручно показал. Очную ставку вам устроить?

– Еще и улыбается!

Гнев старшей – с тенью на полкомнаты – был страшен. Я опустил глаза.