Песье распятие   ::   Яневский Славко

Его завывание превращало Песье Распятие в страшную и огромную пасть. Может, пес тот скулил и завывал в зубах у самой земли, алчущей погребенных.

Я понял, я наконец-то понял: этот крик жутью будет пронзать меня до Судного дня, ибо он слышится самым грешным. А таких в Кукулине немного, таким мог быть только один. Я вынул из пояса нож и рассек себе левую ладонь. Помнил: напитавшись кровью, земля стихает. Утягивая за собой отголоски, крик исчезал, закапывался в свое каменное горло. Я шел дальше. На шаг позади неслышно ступала пришелица. Где-то ее подстерегал призрак – вечная неизвестность.

Перед домом Долгой Русы, теперь моим, я остановился. С руки, живыми нитями пробиваясь сквозь пальцы, цедилась кровь.

«Вот твой дом, Катина», – сказал.

Пес замолк. Невен больше не взывал из могилы, в эту осеннюю ночь погост светился тайным и таинственным светом, воистину – вечное царство отживших.

Теперь даже по ночам Черный Спипиле искал и находил кости.



Было у нас начало и было скончание. И ваше черное житие к концу придет.



(Псалом усопших)

ВМЕСТО ИСПОВЕДИ

Запустил свою ниву Черный Спипиле, дурнина выпивала соки земли. Дом ею покосился, одна сторона выпирала брюхом, из трещин по застрехам выселились птицы. Он возмужал, хотя от старости был далек. Но даже самые беззаботные дни, оттого, может, что он был моложе меня несколькими годами, нас не сближали. Он собирал кости и сносил их на тайное кладбище – закопать и помолиться над ними немо и с почитанием. Молиться умел и я. И молился, забравшись в орешник неподалеку от монастыря, неведомо кому и зачем, – просто сидел в одиночестве и глазами вымеривал небеса.

«Не смейся надо мной, – вымолвил он однажды, – я не лгал тебе. – Я не смеялся – смех давно омертвел в Кукулине. – Не знаю, как объяснить, только я слышу голос Петкана, того, что ходил в медвежьей шкуре, слышу, как он поет под землей». В торбе возле его ног наверняка лежали кости. «А ты? – спросил я. – Выкопаешь его и забьешь глотку землей, так?» «Я же не всемогущий, – заикался он, – как мне удается слышать мертвых? А я слышу. И не только сейчас. Нет, не смейся надо мной, в старой крепости завывал мертвец». Я не смеялся. «Завывал? А теперь не завывает уже?» – «Нет, и давно». Я ему верил. В крепости не было мертвеца, кости ее последнего обитателя погребены на монастырском погосте. «А ты слышал когда-нибудь крик с Песьего Распятия?» – спросил я. «Это кричат кости, я нахожу их уже пятнадцать лет, – ответил он. – Знаешь, сколько костей в голове у карпа? – вдруг спросил он. Я не знал. – Больше сотни, – сказал он. – А знаешь ли, Тимофей, какой крик испускает сотня костей? – И этого я не знал. – Превеликий. А я закопал тыщи костей. Но ты этого крика не бойся. Считай его за молитву».

Он исчез, словно не были мы друг против друга. «Черный Спипиле, – позвал я, – где ты?» Вокруг опадали листья, стала сгущаться тьма. «Что с тобой, Тимофей, кого ты зовешь?» – надо мной стояла Катина. Я открыл глаза: межи между явью и сном не было. «Меня разбудил крик, – ответил я. – Проклятый крик и проклятый сон». Ее ладонь забирала жар моего лба. «Это был не сон, – сказала она. – Я тоже слышала крик». Я сдернул с себя одеяло. «Позови следопыта Богдана. Пусть придет и посмотрит в треснутую тыкву. Я хочу пить, а без него мне не пьется».

Следопыт пришел. «И без тыквы знаю, – уселся он напротив меня. – Черный Спипиле пошел в ущелье хоронить кости бижанчан». Я исподтишка взглянул на Катину. «Тише, Богдан. В доме повешенного не говорят о веревке». Но она нас не слушала.

Снаружи мешались со вздохами осеннего ветра разные шумы.

«Слышишь? – спросил Богдан. В пламени свечи лицо его удлинялось. Таким мертвецки худым я его никогда не видел. – Слышишь ли, Тимофей? То поступь наших годин.