Петька Барин   ::   Можаев Борис Андреевич

Может быть, тот, кто не отвлечен рождением пар частиц и античастиц, тот, кто вооружен только основами познания, то есть закономерностями общественного развития – точно нам известными истинами, отталкиваясь только от них, – окажется ближе к истине необъяснимых гипотез.

Вон ты куда метишь, братец мой, подумал я. Ну что ж, знакомая замашка, знакомая. Видимо, уж так устроен русский человек, что мало ему кузнечного звона на все Еремеево, надо еще и науку по-нашенски причесать, по-еремеевски. Один писатель восторгался, глядя на русского мужика, что Петр Первый был натурой типично русской, потому что не прочь был себя поломать. Но Петр Первый и лики все стриг под одну гребенку. Сбрей бороду! Я ж не ношу бороды. Одевайся по-моему, молись по-моему, думай как я. Буде ж у кого различие приключится, бить оного кнутом до бесчувствия. Увы, и эта черта единообрядности и единомыслия не чужда русскому мужику.

– А с чем же вы не согласны? Вернее, с кем?

– Да как вам сказать… Великий Эйнштейн был прав, конечно, что все в мире относительно. Хотя надо признаться, – есть и абсолютное. Допустим, что свет обогнать нельзя, что скорость света не зависит от его источников… Это все возможно. Но объяснять тяготение, то есть гравитацию, искривлением пространства – это уж извините.

– А что, не допускаете?

– Никогда! Ну, сами посудите, искривиться может что-то материальное. А пространство есть пустота, ничтожность то есть. Как же пустота может искривиться? Чепуха. Гравитация, видимо, имеет волновую природу. То есть все частицы вселенной имеют стабильный и мощный ритм колебаний. Всякое удаление частиц друг от друга вызывает нарушение ритма, чему частицы сопротивляются. Например, как сопротивляется гироскоп попытке вывести его из плоскости вращения. Вот это объяснение понятно всем, а главное, имеет основу, почерпнутую из диалектического материализма. И таким манером можно объяснить многие загадки вселенной…

Я просидел до позднего вечера у Ступина. Хозяин мне и погреб показывал, и гараж с мотоциклом «Урал», и сад молодой фруктовый, рассаженный им на склоне горы. А вот с хозяйкой так и не познакомил. Она появлялась всегда в нужную минуту, ставила что-нибудь на стол и исчезала совершенно, словно растворялась. И детей я больше не видел и не слышал.

– Петр Александрович, какие у вас дети тихие, – говорю. – Ни стукнут, ни грохнут…

– Обувь у нас снимают на веранде, – ответствовал он. – Домой входят только в тапочках. Подошвы валяные, оттого и стуку нет.

– Ну, дети есть дети. Играют, возятся…

– А для игрищ улица существует, – сурово заметил Петр Александрович.

Когда я с ним прощался, он достал из письменного стола машинописную рукопись в четверть авторского листа и подал мне, слегка смущаясь:

– Может, у вас в газете напечатают… Тут мои главные мысли насчет учености… То есть чтобы наука не перегружала кругозора и не отводила в сторону.

Про свои машины он и не заикнулся, и про совхозные порядки тоже – не это главное.

1974