Петр и Алексей (Христос и Антихрист - 3)   ::   Мережковский Дмитрий

Он вдруг вспомнил, как вчера, пьяный, ругал ее Жибанде и Захлюстке: "Вот жену мне на шею чертовку навязали: как-де к ней ни приду; все сердитует и не хочет со мною говорить. Этакая фря немецкая!"-"Не хорошо,подумал он.- Много я пьяный лишних слов говорю, а потом себя очень зазираю"... И чем она виновата, что ее почти ребенком насильно выдали за него? И какая она фря? Больная, одинокая, покинутая всеми на чужой стороне, такая же несчастная, как он. И она его любит - может быть, она одна только и любит его. Он вспомнил, как они намедни поссорились. Она закричала: "Последний сапожник в Германии лучше обращается со своею женою, чем вы!" Он злобно пожал плечами: "Возвращайтесь же с Богом в Германию!.."-"Да, если бы я не была..."и не кончила, заплакала, указывая на свой живот - она была беременна. Как сейчас, видит он эти припухшие, бледно-голубые глаза и слезы, которые, смывая пудру только что бедняжка нарочно для него припудрилась струятся по некрасивому, со следами оспы, чопорному, еще более подурневшему и похудевшему от беременности и такому жалкому, детски-беспомощному лицу. Ведь он и сам любит ее, или, по крайней мере, жалеет по временам внезапною и безнадежною, острою до боли, нестерпимою жалостью. Зачем же он мучит ее? Как не грешно ему, не стыдно? Даст он за нее ответ Богу.

Мухи одолели его. Косой, горячий, красный луч заходящего солнца, ударяя прямо в окно, резал глаза.

Он передвинул, наконец, кресло, повернулся спиною к окну и уставился глазами в печку. Это была огромная, с резными столбиками, узорчатыми впадинками и уступчиками, голландская печь из русских кафельных изразцов, скованных по углам медными гвоздиками. Густыми красно-зелеными и темно-фиолетовыми красками по белому полю выведены были разные затейливые звери, птицы, люди, растения - и под каждой фигуркой славянскими буквами надпись. В багровом луче краски горели с волшебною яркостью. И в тысячный раз с тупым любопытством царевич разглядывал эти фигурки и перечитывал надписи. Мужик с балалайкой: музыку умножаю-, человек в кресле с книгою: пользую себя-, тюльпан расцветающий: дух его сладок, старик на коленях перед красавицей: не хочу старого любити; чета, сидящая под кустами: совет наш благ с тобою, и березинская баба, и французские комедианты, и попы, китайский с японским, и Диана, и сказочная птица Малкофея. А мухи все жужжат, жужжат; и маятник тикает; и чижик уныло пищит; и гаммы доносятся сверху, и крики детей со двора. И острый, красный луч солнца тупеет, темнеет. И разноцветные фигурки движутся. Французские комедианты играют в чехарду с березинскою бабою; японский поп подмигивает птице Малкофее. И все путается, глаза слипаются. И если бы не эта огромная липкая черная муха, которая уже не в рюмке, а в голове его жужжит и щекочет, то все было бы хорошо, спокойно, и ничего бы не было, кроме тихой, темной, красной мглы. Вдруг он вздрогнул весь и очнулся. "Смилуйся, батюшка, надежда Российская!" - прозвучало в нем с потрясающей силою. Он оглянул неряшливую комнату, себя самого - и, как режущий глаза, багровый луч солнца, залил ему лицо, обжег его стыд. Хороша "надежда Российская!" Водка, сон, лень, ложь, грязь и этот вечный подлый страх перед батюшкой.

Неужели поздно? Неужели кончено? Стряхнуть бы все это, уйти, бежать! "Пострадать за слово Христово,прозвучали в нем опять слова Докукина.-: Человеку повелено от Бога самовластну быть". О да, скорее к ним, пока еще не поздно! Они зовут и ждут его, "таинственные мученики".

Он вскочил, как будто в самом деле хотел куда-то бежать, что-то решить, что-то сделать безвозвратное и замер весь в ожидании, прислушиваясь. В тишине загудели медным, медленным, певучим гулом курантного боя часы.