Писатель   ::   Демидов Георгий

Так как действительно нет урода, который не нашел бы себе пары, то и Чадин в промежутках между тюремными сроками, первоначально не очень большими, жил с женщиной, такой же несчастной и отверженной, как и сам, и лишь немногим более умной. Он постоянно возвращался к ней, так как считал ее своей женой, а она его мужем. Их любовь была верной и прочной и завершилась тем, что после его осуждения на нынешний, уже восьмилетний, срок у них родился ребенок.

С этим ребенком на одной руке и красным узелком - в другой она и стоит сейчас перед зоной. Женщина одета в потрепанный и латаный мужской пиджак. На ее худых, кривоватых ногах продранные во многих местах чулки и стоптанные туфли с покривленными каблуками. Однако выражение испитого, не по годам морщинистого лица решительное и воинственное.

- Бес чужеядный! - кричит женщина, потрясая узелком, в котором, наверно, пачка махорки и несколько кусков сахару. Возможно, однако, что там только два гриба, найденных по дороге. Она смотрит презрительно и ненавидяще: - Страшной разбойник тоже... Драный весь, муде наружу... Па-зор!

День погожий. Поэтому невдалеке, на пропитанной аммиаком траве зоны, лежит лагерная шпана и глазеет на свидания. Зрители довольны монологом посетительницы и счастливо гогочут.

- Ты меня не страми! - хрипит Чадин, вращая глазами.- Чадина х... возьмешь! Чадин сам всех е... знаить... А страм я с кашей ем. Во как!

Шпана заливается еще громче.

- Змей ты, погубитель проклятый! Раз... мамай губастый! - выкрикивает женщина и грозно вытирает нос кулаком.

Зрители на траве, держась за животы, корчатся от смеха. И вдруг они смолкают. Дело в том, что умолкли актеры бесплатного комического спектакля. Они не ругаются, они плачут. И даже самым зачерствевшим и скудоумным из зрителей становится ясно, что не так уж оно и смешно, это зрелище двоих обездоленных людей, стоящих по разные стороны колючей проволоки!"

Еще одна картина, живописующая редкий день отдыха в каторжном лагере посреди песков азиатской пустыни. Она так и называется - "Выходной день".

"Над лагерем летает, то поднимаясь куда-то ввысь, то падая на его ограду и запыленные, приземистые строения, смертная тоска гармошки. Это играет в бараке КВЧ его дневальный Трунов. Аккуратно стиснув ноги и остановив синие глаза, гармонист самозабвенно разводит мехи, а его пальцы привычно и уверенно бегают по пуговкам клавиатуры. Звуки раздирают бревенчатые стены клуба и гаснут. Вдоль них на полу сидят басмачи и слушают. Кое-кто за длинным щелястым столом играет в шашки, осторожно передвигая их задубевшими в забоях пальцами.

Остальные спят по баракам. Спят, запрокинув головы и открыв рты, хотя солнце уже закатывается за дальние барханы. У мертвых и усталых мало забот.

Заканчивается медленная скука выходного дня. В быстро сгущающейся темноте вспыхивают прожекторы на вышках ограждения. В их холодноватом свете пляшут бесчисленные песчинки, поднимаемые слабым ветром и не видные при солнце. Стихает и гитарный звон полированных мух в длинной уборной на пятнадцать очков, стоящей в дальнем углу лагеря.

Вот уже час, как в ней неподвижно сидит человек, уткнув в худые колени заострившееся лицо. Сорванная дверь дощатого строения скрипит на одной петле, по желобу с негромким журчанием стекает желтая моча. Люди часто входят сюда, справляют нужду и уходят, стаскивая с шеи брючные ремни.

В редкие минуты, когда человек остается один, слышно, как похлопывает по крыше уборной полуоторвавшийся лист толя, а в барханах за зоной начинают звенеть остывающие пески. Тогда человек поднимает голову. На его темном лице грозное уныние умирающего орла. Но снова входят люди, и человек опять прячет его в колени.

Гармонист в клубе все еще продолжает играть.