Планета шампуня   ::   Коупленд Дуглас

Я всегда буду тебе другом, Тайлер, и ты можешь рассказать мне все, что захочешь, и ты всегда будешь жить в моем сердце. Но ляжешь ты на полу, пойду принесу тебе постелить.



67



И вот я лежу на полу.

Анна-Луиза спит надо мной в кровати, и ее похудевшее, повзрослевшее лицо вдавлено в плисовую подушку. И она кажется такой юной и такой старой сейчас, когда ей, вне всякого сомнения, снятся сложные подсчеты калорий и фунтов, и умершие друзья, и деревья, и цветы, и ее побег куда-то в один прекрасный день — побег вроде моего, в какой-нибудь большой город, туда, где многие, многие мужчины будут смотреть на нее с таким же обожанием, с каким сейчас смотрю на нее я.

Да, я лежу на полу. Таков Новый Порядок. И ладно. Все равно я не сплю, а слушаю, как Анна-Луиза, которая всегда спит как убитая, видит сны потаенным уголком своего сознания — комнату, заставленную, нет, задавленную цветами, — видит цветочные сны про все свои цветы. «Что, — шепчу я локтю, свесившемуся за край матраса у меня над головой, — что ты видишь во сне, Анна-Луиза?»

Лежа здесь, на полу, отхлебывая время от времени по глотку кока-колы, глядя в потолок, я составляю в голове реестр, подбиваю итог — тут кредит, там дебет, — балансовый отчет. Какие тайны за последние несколько месяцев я продал в обмен на другие тайны? Какую романтическую неиспорченность в обмен на душевное растление? Свет в обмен на тьму? Ложь в обмен на истину? Удовлетворенное любопытство в обмен на тревогу? По всему выходит чистый убыток. Я смутно чувствую, что мне предстоит еще какое-то большое откровение, иначе откуда во мне ощущение, будто я что-то важное упускаю? А может, это внутреннее беспокойство по поводу собственной близорукости с годами начинает посещать всех и каждого? Я допиваю кока-колу.

Я опускаю голову на подушку и наконец впадаю в дремотное состояние. А вдруг через несколько месяцев Анна-Луиза захочет приехать погостить у меня в Сиэтле? Пусть тогда сама спит на полу в моей квартире. А что, поживем вместе, заведем новых друзей, будем ходить с ними в приличные рестораны, а потом тихо разойдемся каждый в свою сторону и на годы потеряем друг друга из виду. Мало-помалу отойдут в небытие и рождественские открытки, и звонки по телефону. А там, глядишь, и воспоминания, как самые тяжелые трансурановые элементы, в конце концов распадутся, и когда-нибудь окажется, что каждый из нас с кем-то уже развелся и живет в просторном доме с полами, выложенными узорной плиткой, с комнатными освежителями воздуха и с кранами из чистого золота. А потом мы станем еще старше, и память начнет сдавать уже окончательно. Но что бы ни случилось — как бы сильно ни расширялся пролив между нами, — мы останемся друг для друга теми, кто последним покинет угасающую память. Потому что каждый из нас первым занял там место.

Просыпаюсь я, как ни странно, оттого, что где-то возле моих ног тоненькой струйкой льется теплая вода, Я открываю глаза — и в прохладном ясном лунном свете обозреваю пейзаж на полу. Над головой я слышу как будто бы шелест крыльев, а прямо перед собой; сквозь сонную муть, вижу какие-то живые тени. В геометрии комнаты что-то не так, но проходит секунда-другая, пока я замечаю, что именно. Щенок спаниеля лижет меня в лицо.

Где был потолок, теперь мост. Перекрытие надо мной и Анной-Луизой продавилось под тяжестью пруда с карпами и одним концом опустилось в комнату этажом ниже — получились сходни для многочисленных обитателей домашнего зверинца мистера Ланкастера.

Но вот наконец комната у меня в фокусе. В воздухе порхают попугайчики и канарейки. Котята прыгают, охотясь за карпами, которые дергаются и бьются на полу у моих ног. Щенок спаниеля, симпатичный увалень, вылизывает капли кока-колы со дна стакана возле матраса и дрожит от удовольствия, когда я чешу его за ухом.