Подкидные дураки   ::   Толстой Алексей Николаевич

Пить денатурат ему запретили доктора из-за блуждающей почки... И он придумал обучать мышь играть на барабане... Бился с ней, знаете, целый месяц... Я боюсь мышей, ну, не могу сказать как... И я не спала целый месяц с этой мышью в комнате, и вот посоветовалась с нашей хозяйкой, и мы допустили к ней кошку... Мужу я ничего не сказала, хотя он горевал. Хорошо... Ночью он возвращается из кооператива... У них был компаньон-пьяница, заведующий кооперативом, - бывало, он лавку закроет с улицы, а с заднего хода собираются к нему актеры, и они пьют очищенный денатурат и едят все казенное... И приносит он мне в спичечной коробке двух черных тырканов из этого кооператива. Показывает и сам, знаете, радуется: "Мы, говорит, будем их воспитывать и обучать разным упражнениям..." А я боюсь тырканов хуже мышей... Я их на другой день и выбросила... Он как узнал об этом да как закричит: "Ты, говорит, не можешь понять моей художественной натуры, ты два года моей жизни съела..." И тут же он пошел к другой женщине... (Лисина при этих словах сильно потянула носом, вытерла глаза.) Через свою глупость упустила счастье.

- Ничего, как-нибудь поправитесь, - неопределенно утешительно сказал Ракитников. От чая его начало размаривать, и как будто острота восприятия смягчилась... Лисина, подперев щеку, сказала:

- Знаете, не была бы я хитрая, я была бы идиотка в полном смысле...

Возразить на это было нечего. Дождь за окном припустился лить, как из шайки. В комнате стало темно по-сумеречному, лицо Лисиной расплылось беловатым пятном. Кажется, она улыбалась. Уж не вздумалось ли ей, что Ракитников, пригретый чайком, предпримет что-нибудь решительное? Действительно, рот у нее опять собирался трубочкой, из-под халатика появилась коленка, перетянутая подвязкой с бантом. Ракитников весь вдруг ощетинился, отъехал со стулом.

- Я, знаете, пошел, - сказал он. Лисина молчала. - Хочу прилечь, голова очень...

Она совсем тихо, едва заметно, вздохнула. Он вышел. В коридоре рванул себя за волосы. Лег одетый на постель и действительно заснул под шум дождя.

На этом у всякого человека несомненно окончились бы моральные переживания, вызванные алкоголем и дурным пищеварением. Но в том-то и дело, что здесь было, как уже сказано, отклонение...

Прохрапев, должно быть, часа два, Ракитников увидел болотце с черной водой. На тенистом берегу лежал мрачный свет. Свет дня был как перед концом мира - угасший, неживой, пепельный. И вот Ракитников заходит в это болотце - по колено, по грудь! Его толкает вперед неясное сладострастие. Ах, вот что!.. Он хватается за корму лодки. Ему нужно влезть в лодку. В ней, он знает, ждет та, кто утоляет страдания... Его заливает нежность к ней. Он силится влезть, и вот он - в лодке, в гнилой и дырявой, загаженной птицами, на дне в воде плавают доски. Лодка пуста, покинута. Как это невыразимо печально... Он окидывает взором темноватое болотце, низенькие елочки, пепельную траву. Он здесь один. Негреющее солнце в медном небе висит над чахлой равниной... И он плачет, плачет и - просыпается.

Он провел по глазам - они сухи, и подушка суха... Слезы - и те были сном. Ракитников потянулся за папиросами - ни одной... По стенам, по потолку скользили отсветы уличного фонаря, качающегося под дождем. Было зябко, и все существо его наполняла печаль.

Не зажигая света, Ракитников долго ходил из угла в угол. Было жалко себя, шагающего с опущенной головой. Пойти куда-нибудь? В пивную? В гости? Значит - опять напиться, одушевиться, и - все начинай сначала... Нет... Надо решить коренной вопрос: зачем я живу?

Он долго глядел в мокрое окно, - за ним по едва различимым крышам барабанила безнадежность... "В какой-то день я своротил с единственной правильной дороги. И вот - на дне... Здесь вопросов не разрешают. Зачем жить - ответа нет...