Подросток былых времен   ::   Мориак Франсуа

У них открылись глаза после того, как Симон передал настоятелю слова госпожи Дюпор: она сказала, что не она, а ее муж не выносит сутаны; она же, напротив, привыкла к ней и даже видит в том некую выгоду – залог того, что Симон всегда будет тут, рядом, и его никто у нее не отнимет…

– Никакая другая женщина? – спросил я.

– Да, конечно, – сказала мама.

– Значит, она его любит!

Этот вывод напрашивался сам собой, я сообщил его самым естественным тоном и был поражен тем эффектом, который он произвел. Правда, хоть мне и исполнилось в том году четырнадцать лет, со мной обращались так, как сейчас не обращаются даже с восьмилетними.

– Что ты выдумываешь? Пустомеля! Сам не понимаешь, о чем говоришь.

– Раз говорю – значит, понимаю.

– И тебе не стыдно? В твоем-то возрасте! Что подумает о тебе господин настоятель?

– Устами младенца порой глаголет истина, – сказал настоятель.

Он встал и забегал вокруг бильярда, бормоча про себя:

– Как мог я быть таким слепцом…

– Но, господин настоятель, разве вы могли предположить… Госпожа Дюпор, в ее возрасте!

– Это страшный возраст, увы… Заметьте, по моему мнению, тут Симону ничто не грозит – я знаю, как он…

Он оборвал фразу, боясь, что сказал лишнее. Все, что он мог сказать о Симоне, даже хорошее, нарушало тайну исповеди.

– Да, – произнес я, – но, по словам Симона, она ест его глазами, пока он ест свой «полдник». Может быть, в один прекрасный день ей этого станет мало…

– Что это ты хочешь сказать? Да кто тебя научил?..

– Это верно, – вполголоса проговорил настоятель, – есть такие людоедки…

– И людоеды, – добавил я невинным тоном.

– Людоеды? Какие людоеды?

Они уставились на меня в тревоге: на что я намекаю? Да, без сомнения, ничего определенного я им сообщить не мог или предпочел умолчать, однако я знал, что людоеды бродят вокруг всех пятнадцатилетних мальчиков, но приближаются, лишь если чувствуют молчаливое согласие.

– Это приводит в трепет, – сказала мама. – Зачем существует зло? – добавила она в раздумье, сама не понимая, что задает единственный вопрос, способный подорвать веру.

Постараюсь вспомнить все, что они придумали, чтобы спасти Симона от этой вампирши. Кюре попросил своего собрата из Шаранты пригласить Симона поохотиться, и тот задержал его до начала занятий. В этот год Симон вернулся в семинарию, не заезжая в Мальтаверн.

Что касается меня… Осмелюсь ли я самому себе рассказать, какую шутку сыграл я с настоятелем? Да, это необходимо, чтобы ясно представить себе, кто же я такой на самом деле. Седьмого сентября, в канун Рождества Богоматери, мама без лишних слов объявила мне, что господин настоятель ждет меня в три часа к исповеди: «Ты тогда успеешь пройти до всех этих дам». Подобное вторжение в религиозную жизнь четырнадцатилетнего мальчика казалось ей совершенно нормальным. Я был для нее ребенком, за которого она считала себя ответственной перед богом. Злой, раздраженный (но не взбешенный, как это было бы сейчас), я все же понимал эту совестливую христианку, передавшую мне по наследству свою больную совесть, от которой я не вполне излечился и в семнадцать лет. Должно быть, ее все еще мучило то, что я посмел сказать о людоедах: во время покаяния я выложу все до конца. Разумеется, для нее и речи быть не могло, чтобы нарушить тайну исповеди: мама не стремилась «знать». Для успокоения ей достаточно было снова «прибрать к рукам» своего мальчика, который вступал в опасный возраст. Я взбунтовался: после конкордата день Рождества Богоматери не был уже обязательным праздником.

– В нашей семье, – возразила мама, – он остался обязательным. Мы всегда соблюдали его. Наши фермеры не пашут на волах в этот день. К тому же господин настоятель ждет тебя. И говорить об этом больше нечего.

– Но ты же не заставляешь Лорана…

– Лорану восемнадцать лет.