Погоня за дождем   ::   Подсвиров Иван Григорьевич

И - не будем! До самой смерти не сойдутся у нас стежки-дорожки... А за откровенность - спасибо. Хорошо ты меня за все отблагодарил.

Тесть повернулся к нему спиной и зашагал прочь.

- Зря, Федорович, кипятитесь. Расставьте и вы улики потеснее, я не против. У вас бы столько пропало...

- Я сделаю по-другому! Пошли, Петр Алексеевич. Не связывайся с ним.

Ночью Илье Федоровичу спалось тяжко. Луна заглядывала в окно, мглистою полосою оттесняла сумрак, выхватывая из него бледное лицо старика. Холодный, мерно льющийся свет временами мучил его, как он нередко мучит пожилых, чувствительных к нему людей. Илья Федорович ворочался, иногда постанывал. Надя склонилась над ним, сказала встревоженным шепотом:

- Папа, ни о чем не думай, спи.

- Через силу думается. Надо думать: года у меня серьезные.

- А ты постарайся забыть о нем.

- Забыть! Легко сказать! Так не выходит, дочка. Куда от него денешься?.. За себя больно: долго прощал ему.

Душу свою губил. Не-е, таким нельзя уступать. Ни в чем.

- Спи, папочка, спи. Понапрасну не волнуйся.

- Я сам... сам виноватый, - казнился Илья Федорович.

Проснувшись, мы не обнаружили его в будке. Солнце давно выкатилось из-за горы, выстоялось до ярого каления, и пчелы дружно гудели в воздухе и в траве, облепляли белые соцветия жабрея. Матвеич как ни в чем не бывало раздувал дымарь. Гордеич срезал на рамках затвердевшие трутневые засевы, а нашего старика нигде не было видно. Не появился он и к обеду. Надя заволновалась. Гордеич стал нервничать, догадываясь, что это неспроста: после ссоры Илья Федорович что-то предпринимает, иначе бы он уже показался на пасеке.

- Скубетесь как петухи, - выговаривал он Матвеичу. - Ёк-макарёк, чего вы не поделили промеж собой! Старые дурни... Где Федорович?

Матвеич невинно пожал плечами и ладонью отогнал от лица накинутый ветром дым затлевших в дымаре гнилушек.

- Я ему не нянька.

- Шо ты притворяешься! Не надо было улики сдвигать! Все мудришь.

- Сдвиньте и вы, кто вам мешаеть.

- Медом его попрекнул. Кому позавидовал! Помирился бы с Федоровичем.

- А я с ним не дрался. Плохими словами не обзывал, - спокойно отвечал Матвеич.

В сумерках накатило споднизу быстро нарастающим ревом грузовой машины, полоснуло по горе вырвавшимися из ложбины пучками света, и мы с Надей увидели на подножке кабины нашего старика. Он спрыгнул наземь и не мешкая распорядился:

- Петр Алексеевич! Давай закрывать летки и грузиться. Пчелы сели?

- Сели.

Опешил Гордеич. Не ожидал он такого от Ильи Федоровича. Жмурясь на яркие фары, бестолково потоптался у своей будки, скинул фуфайку и нетвердым, осекшимся голосом выдавил:

- Куда-а?!

- К Чистым ключам.

- Да там же голые бугры! Ты шо? Через полторы недели качать, а ты бросаешь золотое место. Мы тут набьем по десять фляг!

- Не уговаривай меня, я не девка. - Илья Федорович решительно закрыл леток у крайнего улья.

И понял Гордеич: его он не переломит никакой силой.

Растерянно огляделся, съежился и позвал Матвеича в надежде, что тот извинится перед Ильей Федоровичем и, может, все образуется, но Матвеич не откликнулся: где-то притих во тьме балки и, наверное, чутко ловил ухом их голоса, сидел и чего-то дожидался. Надя, пугаясь новой бессонной ночи, жалея отца, начала убеждать его не горячиться, как-нибудь вытерпеть до качки, ведь это не трудно - на сладкой каторге он больше терпел. В последний, в последний раз поступиться малым, а потом - всегда и во всем знать себе цену.

- Я тебя, дочка, плохому не учил, - сердито сказал Илья Федорович. - Не учи и ты меня. Иной раз приходится жертвовать.

- Из-за кого? Из-за Матвеича?!

- Ради себя.

Слушал их, слушал удрученный Гордеич - и не то удивился, не то вымолвил с осуждением:

- Ну, Федорович! Ты как железобетон!

- Чем стоять без дела, лучше бы подсобил нам.