Помазанник и Вера   ::   Эппель Асар

Ни в каком движении не осталось больше живости! Даже жена, стремительно бившая телом в его стремительное тело, быстро преображавшаяся то в объятии, то в беременности, ловко растившая детей, проворно изготовлявшая еду, туго накачивавшая примус, сейчас про многое, как оно делается, забыла и мешкотно хлопотала вокруг, стараясь убедить его, что ничего в мире не устало и не мешкает.

Оглядев стены, Вера пошла спускаться уходить. Ей предстояло с этажа ихней квартиры по тесной, как трап, лесенке круто сойти вниз и выйти на улицу из трухлявого своего дома, насчет которого многие полагали, что раньше он был церковь.

Лесенка, по которой спускалась Вера, была с поворотом, и верхний ее марш располагался как бы в фанерном наклонном пенале, причем снизу - на пенальном боку - находилась скособоченная дверь, тоже фанерная, для крепости обколоченная по обводу шерстистыми брусками. Трясясь своей косиной, проскребывая разлохмаченным торцом бруска по квадрату площадочки, дверь эта плохо входила в свою скособоченную брусочную же коробку.

Поскольку располагалась дверь в боку наклонного лаза, отворять ее получалось или - если спуск происходил задом наперед - ударив задницей, или пхнув ногой назад, или неуклюже в тесноте повернувшись. А тогда - хоть ногой, хоть двумя руками.

Ты очень стар и прожил жизнь, и разгадал мир, полный ненужностей и докучливости. Ты хочешь приспособиться к нему, разоблаченному тобой, но всякий раз внезапному; ищешь от него защититься, а тебе в этом никто не помощник. Все подкрадываются и мешают. Вот, скажем, ты собрался спать. На дворе стемнело, и ты устраиваешь себе постель. Она у окна на раскладушке, и лежишь ты вровень с подоконником, так что для заглянувшего ночью в окно вполне можешь сойти за продолжение подоконника в сером нутре уснувшего дома.

Из одеяла, подвернув его края и низ, ты старательно устраиваешь особую оболочку, собираясь лежать в ней и медленно спать. А чтобы нижний загиб не отвернулся, ты придумал вполне очевидный выход: берешь крышку от небольшой посылки - старую фанерку, на которой химическим карандашом нечитаемая посылочная надпись: "М о с к в а, 5-й  Н о в о-О с т а н к и н с к и й  п р о е з д, д о м...", а дальше расплылось, и кладешь ее прямо на простыню, но под подвернутое одеяло. А все тебе медленно и неотвязно велят, чтоб не вздумал класть в постель бессмысленную эту фанерку.

Как бессмысленную? Как же бессмысленную? Раз ты хочешь, чтоб одеяло во время медленного сна не разворачивалось, отчего же она бессмысленная? Разве к стенам и потолку не приколочена фанера? Без нее дом бы ночью скомкался, как одеяло, кровля бы сползла, как одеяло с постели, и стало бы дуть... Ну не к ним, так к верхним соседям...

А если спящие окажутся без сползшего с них дома? Что тогда? Дом скомкался, все лежат по-ночному - в рубашках, в кальсонах, пухлыми такими выпуклостями, как белые метины подзаборной бабочки, и, озябнув, начинают во сне покашливать.

Нет же, фанерка нужна...

И он тихо подсовывает ее, а жена, бившаяся когда-то стремительным своим телом в его тело, медленно махнув рукой, отходит к внучкам, вытирать, скажем, их желточные рты, а внучки его, зять его и дочь его медленно извлекают звуки, чтобы получалась музыка.

Дом, сказать по справедливости, на церковь все-таки похож был. Слишком из многих фрагментиков была устроена его крыша, и слишком прихотливо эти самые кровельки располагались, сходясь где-то вверху, дабы перейти в конические бывшие башни, завершавшиеся жестяными шарами. Наклонные эти косые скаты, смотря по тому, на какой высоте они находились, служили кровлями каким-то застрехам или чердакам, а иногда просто закуткам, и сквозь низкую их прогнившую жесть светил свет или неба, или поднебесья, или дворового воздуха, или сразу всего уличного захолустья.

На первом этаже во множестве имелись открытые веранды - там сушили белье, играли в пряталки, непарный шелкопряд лепил по низам страшные белые флаги, а взрослевшие девочки, тихо дыша, оповещали друг дружку про порочное зачатие.