Помню, как сейчас   ::   Бакланов Григорий

В брошенном доме, на полу, увидел я оброненную большую серебряную медаль – бегун рвет ленточку грудью – и нацепил эту медаль на гимнастерку повеселить своих разведчиков: мы в тот момент отступали к Дунаю. Хорошо, что на глаза Комардину не попался в таком виде, он не был большим ценителем юмора.

И вот – двадцать девятое января, тот самый день, что и Трофимычу по-своему памятен. Впрочем, тогда я не особенно замечал числа. Был день, ночь, было рассветное время, когда и артподготовка, и наступление начинаются, был час, когда темнеет, – все это имело значение и смысл, а сами числа ничего не значили, как, наверное, ничего они не значили для людей в каменном веке. И все же это было, по-видимому, двадцать девятое января. Мы уже отошли к деревне Вааль. Сырой рассветал день, весь напитанный влагой, и сапоги наши, и шинели – все было сырое.

Кое-как вырыли мы окопчик для наблюдательного пункта, грелись в нем общим теплом.

Вдруг приходит такой же, как я, командир взвода управления батареи старший лейтенант Романов с тремя разведчиками: приказано ему установить, где немцы. То же самое и мне было приказано, я лазал туда с моими разведчиками, метрах в четырехстах от этого места мы напоролись на немцев, постреляли друг в друга наугад; пехоты впереди не было. Все это я доложил командиру дивизиона. Но наш комдив был нестоек: сколько раз прикажут ему, столько раз он и погонит людей, брать на себя не любил.

Я посоветовал Романову: обожди здесь и можешь спокойно докладывать. Заколебался, не просто ему было решиться. Почти вдвое старше меня, он всю войну прослужил на Дальнем Востоке, только несколько месяцев назад попал на фронт. И вот это угнетало его, он словно виноватым себя чувствовал перед всеми.

Разведчикам, конечно, не хотелось идти зря, они уже навоевались достаточно. Но прикажи он пересидеть здесь, они бы первые не уважали его. И не вызвало у них радости, когда он все же скомандовал идти: что ни прикажи мягкий человек, все почему-то всегда недовольны.

Они ушли в туман, и их не стало. А вскоре низко над нами прошли наши штурмовики,

«ИЛы»: бомбить немцев. Мы слышали впереди взрывы бомб, глухую стрельбу в воздухе.

Потом один за другим «ИЛы» возвращались, опять прошли над нами. Несколько раз вызывал меня к трубке командир дивизиона: был Романов? где Романов?

Вдруг видим: чавкают по мокрому снегу разведчики, несут тяжело провисшую плащ-палатку, спереди – двое, сзади – один, держит за оба угла. Сразу мы поняли, кого несут, словно предчувствовали, ждали заранее. Приблизились, опустили, сели курить.

Помню, лежал он на мокром снегу, на плащ-палатке, будто меньше став ростом. И вечная мысль: ведь только что был жив, колебался еще – идти? не идти? Покурили разведчики, отдышались, рассказали, как все произошло. Они услышали самолеты, не дожидаясь, попадали в снег, они и ему кричали: «Ложись, лейтенант, ложись!..» Но он остался стоять: «Наши!» А может, боялся уронить себя перед бойцами. Но откуда летчикам знать точно, где передний край, если он еще не установился, если даже пехоты там нет. Посмертно старший лейтенант Романов был награжден орденом боевого Красного Знамени. А день тот был пасмурный, как в нынешнем январе.

По старой, тех времен, выучке Трофимыч берет небольшое зеркало, заходит сзади, с одного бока, с другого:

– Височки!.. Окантовочка!..

Странно, просто неправдоподобно, если оттуда посмотреть и представить себе: электричество, никель, зеркала, белоснежный халат…

– Прекрасно, – говорю я, – лучше не бывает!

Но Трофимыч должен еще пообижаться:

– Не знаю… Если это – не хорошо, тогда уж я уж ничего не понимаю совсем…

Голова просто выточена!

А может, всего того не было? Но снятся они, все еще снятся те, кого так давно уже нет.